Тело Милосовича - Алексей Митрофанов

Толпу отгородили от сцены турникетами. В двухметровый зазор между ними пытались просочиться разнообразные люди. Так, появился безногий инвалид с внешностью растолстевшего и подобревшего Че Гевары. С ним были два мальчика и одна девочка, одетые в ладно скроенную по их фигуркам форму вохровцев.

На подмостках для прессы, справа от той части сцены, где должен был стоять гроб с телом, возник беспокойный человек в чистой белой майке поверх грязной куртки, с плакатом в руках. Он кричал, обращаясь к людям за ограждением, что Слобо жив, а они этого не понимают. Потом он заплакал и стал лихорадочно доедать кусок бигмака, который был у него, оказывается, все это время в руках.

Этого человека хотели снять со сцены, и тогда он, уже подкрепившись, опять раскричался. Потом спрыгнул на асфальт и орал уже оттуда. Он, впрочем, внес в результате сильнейшее оживление в молчавшую до сих пор толпу. Она начала скандировать: „Сло-бо!“

Какие-то парень и девушка подтащили тем временем к сцене значки с изображением господина Милосовича (эти значки накануне продавали по пятьдесят динаров за штуку) и с траурной каймой, отрезающей часть значка (как при игре в ножички), и стали бросать их в толпу. Началась давка, я услышал крики о помощи. Парень с девушкой, наверное, приняли их за мольбы о новых значках и стали еще активнее забрасывать толпу значками. Так что, когда вечером я услышал, что при проводах Слободана Милосовича два человека погибли в давке желающих проститься с ним, я не удивился.

Сквозь толпу к сцене время от времени продирались герои Сербии, известные и неизвестные. По явился бывший премьер Югославии Момир Булатович, которого благодарные горожане накануне зацеловали, я думал, до смерти. Но нет, он пришел целый и невредимый и снова прошел сквозь строй жадно целующих его женщин и мужчин.

Время от времени толпа начинала скандировать „Рус-си-я!“. Эти крики не смолкали несколько минут, когда появились депутаты Константин Затулин, Геннадий Зюганов и Сергей Бабурин. На родине их в лицо знают уже, по-моему, не так хорошо.

Я вдруг увидел, что прямо к сцене уже подъезжает небольшой минивэн. На нем были крупно написаны адрес и телефон фирмы „Радович“. Горожане, очевидно, хорошо знали, что это за фирма, потому что засуетились. За минивэном шли еще несколько машин. Когда он поравнялся со мной, я заглянул внутрь и увидел, что он пустой. Гроб с телом, очевидно, был в микроавтобусе Mercedes, который шел четвертым. То есть первая машина была отвлекающим маневром. А еще говорили потом, что Слободану Милосовичу не оказывали почестей, подобающих государственному деятелю…

Гроб и в самом деле вытащили из Mercedes и втащили на сцену. Я просто замер, когда это делали, потому что мне показалось, что люди, которые несли гроб, совершенно не заботятся о его содержимом. Слободан Милосович, мне казалось, должен был не перевернуться в гробу, а просто встать в полный рост. Но никого не беспокоило, по-моему, что он сейчас там делает.

Когда гроб установили на журнальный столик, вокруг него сразу выстроился почетный караул. Я думал, одновременно начнется митинг, но ничего подобного. Люди вокруг гроба сменялись, а к микрофонам никто не подходил. Я не сразу понял, что так и задумано. Это была растянувшаяся на час минута молчания.

Но люди на площади не могли молчать. Они волновались, кричали, вели себя очень нервно, и я думал, что они вот-вот могут развернуться и уйти, не дожидаясь, что кто-нибудь скажет им, наконец, хоть одно доброе слово. Нельзя же было их столько времени игнорировать. Но потом я вспомнил про утреннюю толпу под окнами моей гостиницы и понял, что они будут стоять столько, сколько потребуется организаторам, потому что идти им на самом деле некуда, кроме своих автобусов.

Потом к микрофону наконец подошел пожилой человек в национальной сербской одежде и громко произнес имя покойного. Так это делают ведущие на профессиональном боксерском ринге: невыносимо протяжно и торжествующе на последнем слоге:

— Слобода-а-а-а-н-н Мило-о-о-о-с-о-о-в-и-ч!

Логично было бы, если бы на этих словах появился герой торжества. Я бы уже не удивился. Я больше удивлялся, что гроб и вчера, и сегодня был закрыт. А депутат Александр Филатов, тоже стоявший сейчас на подмостках, отведенных для гостей, потом рассказал мне, что говорил с доктором Лио Бакерией и оказалось, что тот, приехав поучаствовать во вскрытии (в какой-то момент стало казаться, что только ленивый не задействован в этой акции), на самом деле не имел дела с телом. Ему предъявили только документы, результаты вскрытия и анализов, на основании их он и сделал свои смелые выводы о том, что больного можно было спасти.

И как-то подозрительно легкомысленно обращались с гробом, подумал я, когда выносили его из Mercedes. И этот стол на раскладных ножках… Короче говоря, в какой-то момент мне стало казаться, что кто-то тут с нами неискренен. Тем более что на глаза мне, как назло, попался плакат, на котором было написано: „Герои не умирают!“

Тут серб запел что-то такое отчаянно печальное, отчего у меня мурашки побежали по коже. В толпе сразу многие заплакали. Потом дали слово члену оргкомитета „Свобода Милосовичу!“, который зачитал речь покойного от 2 октября 2000 года. 5 октября того года режим Милосовича, как известно, пал.

Чтение речи заняло минут сорок. Оратор делал это с большим выражением. Эту речь господину Милосовичу и в 2000 году не удалось произнести лично, она была зачитана по телевизору, и в ней были слова о том, что Югославия все равно победит, а враг будет разгромлен и что НАТО и США никогда не придут на сербскую землю с сочувствующим им режимом, а если и придут, то уйдут с позором, а если не уйдут, то тут уж Сербия не сможет избежать колонизации. И снова слезы наворачивались на глаза — от жалости к Слободану Милосовичу, который знал, что говорилось от его имени, и телеведущим, и оратором на митинге. Весь этот двухсоттысячный митинг, слушая выступающего, словно заглянул в будущее.

Михайло Маркович, академик, отрекомендованный как друг покойного, говорил, что ему не хватало эластичности. Я подумал, что про покойного, тем более про друга, все-таки либо хорошо, либо никак — тем более в такой-то день.

Следующий оратор, доктор Бранко Радич, продолжил эту странную линию. Он говорил о том, что исторические деятели редко отличаются личной добротой и покойный в этом смысле не был исключением.

— Заслуги таких людей в другом, — говорил док тор, и подбородок его дрожал.

Перечисление заслуг заняло, слава богу, гораздо больше времени, чем изложение предыдущей мысли.

Болгарин Велко Велканов сказал наконец-то, чего все, по-моему, давно ждали: что Слободан Милосович был убит в войне с империалистическим Голиафом, но одержал моральную победу и повторил тем самым подвиг Георгия Димитрова.

— Милосович умер! Да здравствует Милосович! — жизнерадостно закончил болгарин.

Генеральный секретарь Сербской радикальной партии Александр Вукич ограничился тем, что зачитал заявление томящегося в гаагском застенке Воислава Шешеля. Я удивился, что Александр Вукич ни слова не добавил от себя. Радикалы вели себя удивительно сдержанно. Они, очевидно, понимали, что выступают все-таки на коммунистическом митинге, и держали себя в руках.

Этого никак нельзя было сказать о следующем выступающем, Константине Затулине. Он сразу заявил, что говорит здесь не только по велению собственного сердца (хотя это тоже, по всей видимости, не следовало сбрасывать со счетов), а по велению пославшей его партии „Единая Россия“, „которая представляет большинство в Государственной думе Российской Федерации“. От имени „Единой России“ он сказал, что в Гааге погиб великий сын Сербии.

— Вы знаете, мы хотели вылечить его в Москве, — поделился Константин Затулин с митингом, — и если бы он был им так уж нужен, он вернулся бы в Гаагу. Но они не дали нам такой возможности. Семья Слободана Милосовича в Москве, и если бы сегодня из-за каких-то постыдных политических игр здесь не нашлось бы места, где его похоронить, мы похоронили бы его в Москве.

Митинг слушал господина Затулина довольно осторожно. Этим людям, наверное, не очень нравилась мысль о том, что в их стране Слободану Милосовичу могло не найтись места. Речь Геннадия Зюганова понравилась им гораздо больше.

— Мы одолели фашизм, одолеем и сегодняшние напасти, которые обрушились на Сербию и Россию! Самый главный перекресток Европы — не Брюссель, запомните это! Нет, он в Белграде! Вы первые приняли удар новых глобалистов, и Слободан Милосович пал храброй смертью от их ударов! — уверенно говорил лидер российских коммунистов, и эта версия его смерти, мне казалось, на моих глазах становится канонической.

Сергей Бабурин был представлен как ратный друг Сербии, а выступал от имени и по поручению Союзного государства Белоруссии и России (как заместитель руководителя парламента этого сомнительного во всех отношениях государства), куда, как он припомнил, на правах третьей страны мечтала войти Югославия, ведомая господином Милосовичем.