Когда молчит совесть - Видади Бабанлы

— Мы с вами земляки, — не раз говорила она Сохрабу. — родители мои родом из вашего района. Мы обязательно должны познакомиться!..

А случалось, что она ловила Сохраба в университетских коридорах, рассказывала, что прочла его статью, что ей непонятно в ней то или иное положение, и просила растолковать. А бывало, и без всякой причины подходила и спрашивала, как он себя чувствует, как идут занятия. Короче, Мархамат делала все, чтобы их как можно чаще видели вместе. Вскоре она распустила слух в университете, что Сохраб без памяти влюблен в нее и на днях состоится обручение. Правда, мало кто верил рассказам Мархамат, — полное безразличие к ней Сохраба заметить было нетрудно. Над Мархамат подсмеивались, подшучивали. «Лейла без Меджнуна» — прозвали ее на курсе. Но на девушку это не производило никакого впечатления, она твердо шла к цели.

Независимо от того, были ли занятия или выпадал свободный день, Мархамат с утра до вечера вертелась в университете, выслеживая Сохраба. Разведав про его отношения с Зийнат, она, как разъяренная тигрица, ворвалась в библиотеку, подбежала к столу, за которым занималась Зийнат, и, не стыдясь людей, задыхаясь крикнула:

— Сохраб мой! Оставь его в покое!

Наглая уверенность вызвала у одних смех, а у других сомнение, — может, Сохраб и вправду любит ее? Зийнат засмеялась.

— Если он твой, почему живете порознь? — пренебрежительно спросила она.

Мархамат взбесилась еще пуще.

— Время не пришло! — кричала она. — Подожди, скоро поселимся вместе! А ты ищи себе другого!

Хохот покрыл ее слова. Разве нормальная девушка будет себя так вести? Никому и в голову не могло прийти, что ее самоуверенные слова в недалеком будущем сбудутся.

Этот день навсегда запомнился Сохрабу. Он учился тогда на четвертом курсе. Было начало сентября. Сохраба вызвали в комитет комсомола. Секретарь Сейфали встретил его хмуро. На приветствие не ответил и сухо бросил:

— Садитесь!

Что случилось? Всегда Сохраба встречали здесь приветливо, сжимали руку, улыбались. Отношения с секретарем у него были дружеские — давно ли Сейфали твердил без устали: «Ты наша гордость, Сохраб!» Так что же произошло?

Раздумывая над столь неожиданным приемом, Сохраб тяжело опустился на стул. Сейфали сидел перед ним важный, строгий, не поднимая глаз от бумаг. Лицо было мрачным, казалось, черные тучи окутали его. Сохраб понял: разговор предстоит не шуточный.

— Решением бюро вы исключены из комсомола! — все так же, не поднимая глаз, отчетливо произнес Сейфали.

Сохрабу уже показалось, что голос принадлежит приведению, так непохож он был на живой и мягкий голос Сейфали. И почему вдруг «вы», да еще такое пренебрежительное? Может, это дурной сон?

— За что? — улыбаясь, спросил он, уверенный, что это просто шутка.

— Повторяю: таково решение бюро…

— Но какое же решение без меня?! Это против устава! Комсомолец должен присутствовать, когда решается его судьба…

— Не отнимайте у меня время!

Сохрабу показалось, что сердце его перестало биться. Сделав над собой нечеловеческое усилие, он повторил еле слышно:

— За что, Сейфали?

— Не Сейфали, а Халыгов!

Да что же происходит? Были друзьями, разговаривали о самом сокровенном, почему вдруг официальный тон, грубость? Примириться трудно, но, видно, этого требовали какие-то загадочные обстоятельства, которые сейчас объяснят ему. И Сохраб переспросил:

— За что, товарищ Халыгов?

— Я вам не товарищ!

Это уже было оскорблением, и, поднявшись с места, Сохраб, не выдержав, крикнул:

— Кто дал вам право оскорблять меня? Извольте объяснить!

— Объяснить? — На сумрачном лице Сейфали проступила насмешливая улыбка. Подняв голову, он с презрением оглядел Сохраба. — Сын врага народа не может находиться в рядах Ленинского комсомола! — громко ответил он.

— Что?! — У Сохраба перехватило дыхание.

Голос Сейфали стал еще суше, еще резче:

— Ваш отец арестован как враг народа.

Сохрабу показалось, что на него валится потолок, ноги подкосились, он с грохотом рухнул на стул, устремив на Сейфали непонимающие, полные отчаяния глаза. Наконец, немного придя в себя, Сохраб крикнул:

— Это несусветная ложь! Вы что-то путаете! Десяти дней не прошло, как я вернулся из дома…

Сейфали горько усмехнулся:

— Десять дней — срок огромный. В нынешних условиях каждый час может стать роковым…

— Но это клевета! — Спазм сдавил горло, и Сохраб добавил тихим, просящим голосом: — Сейфали, ты знаешь моего отца, бывал у нас, знаком с ним…

— Очень сожалею, что знал его недостаточно!

— Но его народ знает! — Сохраб понял: бессмысленно искать сочувствия у Сейфали, и продолжал спокойно, с достоинством: — Человек, двадцать лет состоявший в партии, задолго до победы революции отдававший ей все силы, не может быть врагом народа!

— Разговор окончен! Можете идти. — Сейфали поднялся из-за стола и протянул Сохрабу руку.

Сохраб в недоумении взглянул на нее. Что это должно означать? Сейфали прощается с ним? В голове мутилось, ничего не понимая, он тупо уставился в разгневанное лицо Сейфали.

— Комсомольский билет!

Так вот что означает протянутая рука! А Сохрабу так многое хотелось сказать! Все сказать! Может, тогда полегчало бы на душе. Но чего он добьется словами?

Дрожащими пальцами Сохраб стал шарить во внутреннем кармане, с трудом вытащил комсомольский билет, положил на стол и, повернувшись, медленными, нетвердыми шагами пошел к двери…

Сохраб не стал задерживаться в университете, не пошел на лекции, понимал: все равно из университета его исключат.

Как очутился на улице, Сохраб не помнил. В голове глухо и тупо гудело. Ноги не слушались, с трудом передвигая их, он дотащился до дома, где недавно снял комнату, готовясь к свадьбе. Комната маленькая: письменный стол и кровать — вот вся обстановка. Головная боль усиливалась, он с трудом повернул ключ и, не раздеваясь, повалился на кровать.

Отец…

Глава пятая

Мургуз Султан-оглы был одним из самых старейших и уважаемых большевиков в Гянджинской округе. До революции долгие годы работал на Бакинских промыслах, а весной 1920 года, после установления в Азербайджане Советской власти вернулся на родину, где его сразу избрали членом Революционного комитета. Всю жизнь отдал этот человек борьбе за торжество советских порядков. Наступили годы напряженной классовой борьбы, и Султан-оглы принимал деятельное участие в разгроме антисоветских банд. Сохраб хотя и был тогда подростком, хорошо помнил это время. Сейчас, вспоминая отца, он видел его в кожаных брюках, коричневой гимнастерке, туго перепоясанного ремнем. Мохнатая баранья папаха надвинута до самых бровей, из-под которых глядели на Сохраба грустные, добрые, задумчивые глаза. Отец… Высокий, широкоплечий, чуть-чуть грубоватый. Тяжелый маузер в деревянной кобуре висит у него на поясе, мерно покачиваясь при каждом движении…

Дома Мургуз Султан-оглы бывал редко. От матери Сохраб знал: отец воюет с бандитами.

Однажды ночью в отсутствие отца во дворе раздался шум, топот, неистово залаяли собаки. Спросонья плохо понимая, что происходит, Сохраб вскочил с постели, прошел по дому, с удивлением обнаружив, что нигде ни души… Перепуганный, кинулся во двор. Рядом с их домом взметывались дымно-красные языки пламени. Казалось, они достигали самого неба и жадно лизали подолы облаков, быстро бегущих по ночному небосклону. С окрестных улиц бежали люди с вилами, лопатами, ведрами, заступами.

Горел стог сена, но люди бежали куда-то дальше, где что-то отчаянно дымилось, и дым, то черный, то красный, густо стлался по земле. С каждой секундой он становился гуще, окутывал пылающий стог и все вокруг: двор, дом, окрестные улицы. Люди, бежавшие на помощь, исчезали в дыму, и только слышались встревоженные, отчаянные возгласы. Сохраб различил умоляющий крик матери:

— Молю, поторопитесь! О, поторопитесь же, стать мне вашей жертвой! Дети мои останутся голодными! Откройте хлев! Пожалейте скотину, люди добрые! Скот, скот горит!

Сохраб понял: пожар на скотном дворе. Он кинулся к хлеву. Задыхаясь и кашляя от едкого дыма, мужчины забрасывали землей тлеющую часть хлева, женщины передавали по цепочке воду в ушатах, ведрах, глиняных кувшинах, пытаясь затушить огонь. Но языки пламени вырывались из-под стрехи, становились все яростнее, и казалось, не было такой силы, чтобы унять их. Дым становился все гуще. Обезумевшая от страха скотина ревела и билась о стены хлева. Но никто не решался подойти к пылающим воротам и выпустить несчастных животных.

Догорел стог, и на месте его легла груда пепла. А черный дым продолжал тянуться со скотного двора. До самого утра не прекращали борьбу с огнем измученные люди. И лишь когда рассвело и наступило утро, дым поредел, растаял, едкий туман, окутавший двор, рассеялся. Но поздно, — скотина задохнулась в хлеву. Вот раздолье было в тот день собакам: пищи хоть отбавляй!