Луна с правой стороны - Сергей Малашкин

Нужно сказать, что пробежали они базар обратно так же быстро, как и бежали через базар к реке Красивая Мечь. Они даже, когда пробегали поросячий, остро пахнущий ряд, не заметили рыжебородого мужика, того самого мужика, который привёз молодого человека в этот уездный городишко, и не слыхали его крика — остановиться, — до него ли им было. А извозчик уже успел купить поросёнка и, держа его вниз головой, отчего он пронзительно визжал, и, слегка помахивая им, кричал молодому человеку:

— Товариш, а товариш, — а когда «товариш» был далеко и скрылся в разноголосой и разноцветной толпе, он безнадёжно махнул рукой: — Попала шлея… Вот тебе и оживление советов! А ещё, говорил, идейный! Всё бабе под хвост. — Потом повернулся назад и грузно, вразвалку зашагал по базару, раздувая точно ветром широченные огузья тяжёлых порток.

А молодые люди одним махом пробежали базар, одним махом ворвались в комнату, что была на втором этаже, остановились и застыли в каком-то томительно-сладком оцепенении, но это оцепенение продолжалось недолго, — молодая девушка, мучительно заломив на голову руки, обожгла его:

— Это, мой милый, какое-то наваждение нашло на меня, и я так люблю тебя и я так хочу тебя, что… — она не договорила, так как и она, и молодой человек, промычавший что-то невнятное, бросились в одно и то же время друг на друга и застыли в потрясающем поцелуе…

Солнце уже давным-давно скатилось с зенита и, потеряв на город много зноя и радости, приняло ярко малиновый цвет, удовлетворённо и радостно смотрело в окна, обливая своими красками обстановку комнаты, стены, кровать и молодые тела, изнемогающие от любви и вновь ею наливающиеся.

Молодая девушка, поправляя растрепавшиеся малиновые от солнца косы, говорила:

— Скажи, мой милый, откуда вы явились? Кто вас послал ко мне?

Молодой человек, сжимая её в объятиях, дулся и по-бычьи мычал:

— Л-люблю.

— Вы знаете, милый, — прижимаясь и отдаваясь ему, говорила она потрясающе нежным и милым шёпотом, — всю радость, всё счастье, которое вы даёте мне, я выпью нынче… только нынче и больше никогда… — и она задыхалась от сильно бьющегося и больно покалывающего сердца, готового выпрыгнуть из груди. — И больше никогда…

А он в ответ только глухо, до тупости упрямо мычал:

— Л-люблю.

На другой день молодой человек проснулся очень поздно, счастливо открыл глаза, осмотрелся: был ослепительно ясный день и ярко-голубое небо двумя потоками лилось в комнату, и из-за оконного косяка небольшим краешком заглядывало солнце, обливая золотом подоконник, угол стены, подушку дивана и сидящую неподвижно на диване в одном белье и с распущенными волосами девушку… Увидав девушку, молодой человек быстро поднялся и радостно бросился к ней, сел рядом и, обхватив рукой её талию, навалился туловищем; она легко запрокинулась навзничь, взглянула на него правым и чуть-чуть улыбающимся полуоткрытым тёмным глазом: она была мёртвой, но всё такой же прекрасной и милой. Он в ужасе отдёрнул руку, отскочил назад и, стиснув яростно ладонями голову, завертелся по комнате, скуля, как смертельно раненый:

— Хгосподи, это какой-то тупик, но только более страшный и непонятный, чем тот, в который въехал извозчик. — А когда опомнился, подошёл к ней, опустился на колени и, потрясённый до глубины, горько зарыдал, расплакался всем своим существом, а когда наплакался вволю, поднялся и умиротворённо сел с ней рядом на диван, вынул из кармана записную книжку, вырвал листок и написал на нём странно путаное письмо:

«В смерти моей прошу никого не винить. Жизнь я тоже не виню: я жил на земле, несмотря на то, что я всегда старался урвать для себя лишнее из её благ, скучно, безрадостно, а посему, испытав настоящее счастье, радостно и счастливо с ней ухожу». Положил записку на стол, осторожно достал из заднего кармана брюк небольшой замшевый мешочек, вынул из него чёрный, блестящий и отливающий синью браунинг, прижался левым боком к любимой девушке и с необычным спокойствием и наслаждением выстрелил себе в висок.

В этот же день, к вечеру, врачом было установлено, что девушка умерла от разрыва сердца.

1926 г. Гор. Ефремов, Тульской губ.

Больной человек

Повесть эту посвящаю

Н. И. Смирнову и Е. И. Короткому

…Как волхвом поражённый,

Стоит недвижим; на брега

Глаза вперив, не молвит слова,

И через челн его нога

Перешагнуть уже готова.

На окраине одного уездного города, почти около самой станции, в полуподвальной пивной было пусто. Только хозяин, небольшого роста, коренастый, с удивительно угловатой головой, закинув за спину руки, прогуливался по залу. Он из-под низкого, грубо-обрубленного лба бледно-зелёными глазками, украшенными белобрысыми веками и бровями, злобно кидал взгляды под столы, стулья, на окурки папирос и цигарок, да то и дело перекатывал через толстую оттопыренную губу хриповатые слова:

— Это… А это…

Тонкий, как жердь, подросток-мальчишка метался по залу и мочальной шваброй вытаскивал из-под столов окурки папирос и цыгарок…

— Скотина, — прохрипел хозяин и взмахнул тяжёлой рукой.

Мальчишка, чтобы не получить оплеухи, дёрнулся под стол и там застыл.

В эту минуту шумно открылась дверь, и вошли два человека. Хозяин мягко прошелестел за буфет, вежливо поклонился вошедшим, и на их приветствие ласково ответил:

— Прошу садиться.

Гости прошли в уголок зала, положили под небольшой столик две корзиночки, сняв фуражки, сели друг против друга и стали обтирать вспотевшие лбы.

— Пётра, — сказал вкрадчиво хозяин мальчику и кивнул головой на гостей.

— Что прикажете? — спросил Пётр.

— Дайте парочку, — ответили оба вместе.

Пётр подал пиво. Хозяин перебирал папиросы в стеклянном шкафу. Канарейка в жёлтой клетке щёлкала конопляное семя и шелуху неизменно выкидывала на пол. Оба человека, глядя друг на друга, молчали. Только одна канарейка нарушала тишину полуподвального зала.

Так прошло несколько минут.

— Выпьем, — сказал один человек другому.

— Выпьем.

— Давно не видались.

— Да, довольно давно…

— Как это мы с тобой встретились, а? Прямо неожиданно. Я тебя считал уже расстрелянным, а ты, на — вывернулся.

Человек тоскливо улыбнулся углами губ, беспокойно взял стакан и, глядя куда-то большими синими глазами, глухо проговорил:

— Выпьем.

— Со свиданием, Андрей.

Стукнулись и залпом опростали стаканы.

— Ну, а как ты, Евгений? — всё так же глядя в сторону, спросил Андрей.

— Я? Да ничего… Ну что мне может сделаться, — ответил Евгений, и его круглое красное лицо расцвело улыбкой, и небольшие прищуренные глазки тёмно-коричневыми вишнями забегали по лицу Андрея.

— Ну, что же, давай ещё, — предложил Евгений и обратился к Петру, — ещё парочку.

— Да-а, — протянул Андрей, — ты всё таким же остался, каким и был…

— Таким, таким, ей-богу, таким… даже немного поглупел, — и снова расплылся в улыбку.

— Итак, за встречу и…

Андрей повернул голову, обежал глазами пивную, несколько минут постоял на сутулой широкой спине хозяина, разглядел с ног до головы Петра и остановился на картине. Картина изображала небольшое озеро, окруженное густым лиственным лесом. На поверхности озера жёлтыми звёздами горели ненюфары, ворохом рассыпанного серебра трепыхался опрокинутый месяц, а вокруг месяца, поднимая голубые струи воды, кружились обнажённые женщины. Было на картине шумно, весело. Из-за дерева на хоровод женщин и на серебро месяца жадно глядела страшная рожа лешего.

— Леший, — прошептал Андрей и задрожал.

— Ты что? — спросил тревожно Евгений и тоже посмотрел на картину. — Намалюют…

— Ты не в партии? — спросил неожиданно и всё так же шёпотом Андрей.

— Нет, — ответил Евгений и, подумав, добавил, — за церковный брак исключили.

— А ты веришь?

— Нет, а так как-то вышло, по привычке…

— А я в партии, — тяжело проговорил Андрей, — и верю…

— В бога?..

Андрей дёрнулся, дрожащими пальцами взял с пивом стакан, жадно выпил, поставил стакан на место, резко и зло уставился на Евгения и долго шевелил губами.

— Это ничего, — сказал Евгений и тоже выпил, — мы народ русский, странный. Мы иногда бога об дорогу, а иногда от чирья молебны служим…

— Да-а, — протянул Андрей и отвернулся, — не в бога, а в чертовщину.

— В чертовщину? — удивился Евгений и расплылся в улыбку. — В чертовщину, говоришь?

Евгений от улыбки перешёл в хохот. Его маленькие глазки совершенно пропали в жирных веках. Он колыхался всем телом. От его тела поскрипывал старый венский стул. Заметалась в клетке привыкшая к шуму пивной канарейка. Хозяин отвернулся от шкафа и, глядя на Евгения, тоже расплылся в улыбку. А Пётр отставлял как-то особенно смешно зад, подёргивал коленками, издавая странные телячьи звуки: бе-бе.