Рыба. История одной миграции. - Алешковский Петр

Я говорила себе, что пытаюсь ради детей склеить то, что склеить невозможно, я врала себе, я еще чего-то ждала. Витя Бжания, с которым, возможно, я бы жила спокойно и защищенно, был мне подружкой, верной и бескорыстной, Геннадий был мужем. Межкомнатная перегородка разделила нас, дверь не открылась.

Наутро он был мрачен, отказался есть чуть подгоревшую “канцерогенную” яичницу и, не сдержавшись, вывалил на меня при детях все, что думал, — опять я была бросившей детей, холодной, любящей только себя рыбиной.

Я уплыла на работу, вильнув хвостом, глухая к его истерике, и целый день просидела с больными. Вечером привезли смешного дедку-гномика с тяжелейшей астмой. Я взяла ночную смену, подменила заболевшую сестру и осталась с ним до утра, просидела у койки, не смыкая глаз, купируя приступы, гладила его сморщенное личико, похожее на ссохшуюся тыкву. Я кланялась, как деревянная птичка из часового домика, с табуретки к кровати, отсчитывая поклонами не годы — часы жизни, что осталось ему прожить. Дедка умильно морщил нос, как мой Павлик, когда я кормила его грудью.

Наше противостояние, конечно, отражалось на детях. Валерка был из породы кукушат — он почти не жил дома, пропадал сначала в авиамодельном кружке, потом стал заниматься мотокроссом. Не знаю, как он там гонял, он никогда не хвастался победами, почетные грамоты и кубки прятал в свой шкаф и запирал на ключ, зато до поздней ночи пропадал в гаражах, приходил грязный и усталый и, если я готова была его слушать, сообщал мне важные сведения: как они увеличили мощность на “Яве” у Андрюшки Грина, какой карбюратор поставили Димке Москвитину. Гайки, амортизаторы, перепаянные наискось глушители притягивали его, заполняли все пространство комнаты. Наставления, иконки, молитвы и разговоры Геннадия о душевной чистоте отскакивали от него, как галька от “уазика” отставного полковника Диденко, который они покрасили по юбку в три слоя защитной “антигравийкой”.

Другое дело Павлик. Отец пересказывал ему Библию и всякие книжонки, которыми снабжали его новые друзья—целители. Под его нажимом Павлик даже попытался стать вегетарианцем, но выдержал всего неделю. Я очень надеялась, что интерес мальчика к оккультному бреду пропадет сам, но Геннадий запутал и запугал сына.

Однажды я не выдержала. Они сидели на кухне и рассуждали про какие-то печати, про вострубящего архангела, голос Павлика дрожал от страха.

— Хватит, совсем задурил ребенку голову своим Апокалипсисом. Посмотри, как он напуган, хороша сказка на сон грядущий! Ты что, хочешь сделать из него такого же исусика, в которого превратился сам?

С треском отлетел в сторону стул. Геннадий вскочил, глаза его метали молнии.

— Ты, женщина, сосуд зла, что ты понимаешь своими куриными мозгами!

— Своими куриными мозгами я понимаю, что ребенку рано рассуждать на такие темы, а тебя пора сдать в дурдом, что я и сделаю, если ты не перестанешь калечить сына.

Наверное, он бы бросился на меня — желваки заходили на скулах, но тут подскочил Павлик, встал между нами:

— Как ты смеешь обижать маму, прекрати!

Из глаз сына катились крупные слезы. Каждому из нас досталось по тяжелому, пристальному взгляду. Геннадий захлопнул Библию и молча ушел в свою комнату. Павлик бросился в мои объятья.

— Мам, он не злой, просто он пытался мне объяснить про конец света. А ты в него веришь?

— Насколько я понимаю, конец света будет нескоро. Бояться и высчитывать его приход глупо. Нужно жить, учиться в школе и радоваться жизни. Папа, кажется, забыл, как это делается.

Я уложила сына в кровать и долго гладила его по голове. Он все порывался мне рассказать об этих проклятых печатях и о том, что будет, когда они спадут. У меня голова шла кругом. Когда он заснул, я потихоньку выкрала Библию у Павлика из-под кровати (отец подарил на тринадцатилетие), пыталась читать, но ничего не поняла. Я чувствовала, что сын был серьезно напуган и толком объяснить свои страхи не мог.

— Давай сходим в церковь, поговоришь со священником.

— Нельзя, мам, папа не хочет, я не могу его расстраивать.

Что-то надо было делать. Мне казалось, что младший заражен бациллой сумасшествия, и я уже собралась отвести его к психиатру, но, словно почуяв опасность, Павлик на время охладел к Священному Писанию и начал читать книжки, которые обсуждать с ним было для меня одно удовольствие.

Он повзрослел, и я надеялась, что отцовская заумь стала ему не нужна. Но они общались, Геннадий не оставил своей идеи сделать из сына единомышленника. Библия снова на какое-то время поселилась под кроватью и так же незаметно исчезла. Вот все и шло волнами, пока не наступил конец света. Я долго старалась не замечать его приближения, но пришлось — жизнь заставила.

14

Перемены у нас в Таджикистане начались сразу после вывода войск из Афгана. Закончившись официально, война продвинулась на тысячу километров в глубь СССР и охватила Таджикистан.

— Первый принцип: не входи. Второй: вошел — не уходи, — рассуждал дядя Степа.

Он успел повоевать, был легко ранен, вернулся в строй, затем был ранен второй раз и списан вчистую. К отставке ему дали орден Дружбы народов и полковничьи звездочки. И то, и другое он торжественно утопил в туалете. Война изменила его — все, что прежде любил, он столь же яро возненавидел.

Оценивая ситуацию, дядя Степа первый заявил:

— Пора драпать в Россию, здесь нам жить не дадут.

Погромы на улицах в феврале девяностого напугали город, но мы все еще думали, что обойдется. Тетя Катя получила повышение, она работала теперь в приемной самого Махкамова — первого секретаря ЦК и настроение мужа иначе как пораженческим не называла, они без конца ссорились. Слава богу, Саша к этому времени давно уехала из Душанбе и успела отучиться в краснодарском политехническом. На первом же курсе она влюбилась и, не испросив разрешения родителей, вышла замуж за местного парня. Она и теперь живет в Краснодаре, растит двух детей, все у нее в порядке.

Первый президент Таджикистана Набиев, выбранный в девяносто первом, вымел махкамовцев отовсюду — тетя Катя с трудом устроилась в районную библиотеку. Тут же пораженческие настроения овладели и ею, в семье воцарились мир и взаимопонимание. Проклятия в их доме сыпались на все и всех, я старалась бывать там как можно реже, тем более, что дядя Степа приютил семью брата из Курган-Тюбе: дядя Костя и тетя Рая чудом удрали с передовой в Душанбе в надежде пересидеть в столице тяжелые времена. Понятно, что вещи, квартиру и знаменитую коллекцию камней они в спешке бросили — сын Володя разместить их в комнате своей общаги никак не мог.

Оппозиция и Народный фронт замутили страну — ленинабадцы, сидевшие на самом верху, оказались под ударом сплоченных и рвущихся к власти кулябцев. Вспыхнула война, Набиев отрекся от президентства.

По улицам стало страшно ходить. Молодых ребят хватали дружинники и отправляли на фронт в Курган-Тюбе. Студенты митинговали. Продукты подорожали. Введенный таджикский рубл казался пародией на прежний рубль. В больницу стали привозить людей, раненных во время уличных столкновений, — доставалось всем, таджики нередко били таджиков, у одного клана к другому были давние счеты. Начался исход.

Геннадий словно не замечал творящегося вокруг, он почти не выходил из дому, молился и постился по убеждению — мы постились по нужде. За хлебом приходилось пробираться по улицам в комендантский час, почти что ползком. Мы становились в очередь, но хлеба все равно не видели — мешки летели через головы, хлеб давали только своим. Какое-то время выручали запасы, питались, в основном, крупой и макаронами.

Фаршида и Сирожиддин осуждали смуту, детей старались на двор не пускать, но их старший Афи записался в отряд самообороны и дома почти не бывал. Фаршида молила за него Аллаха, как и за моих детей, — в тревожном девяносто первом мы очень сблизились, даже Геннадий перестал смотреть на нее волком. На все мои страхи муж реагировал просто: “Хочешь — беги, тебя я не держу”. Страх, сомнение, недоверие и злость поселились в людях. В Россию потянулись по железной дороге контейнеры с барахлом.

Дядя Степа разрабатывал план отступления. Раздобыл списанный дизельный “Урал”, вместе с Вовкой и Валеркой они перебрали его по винтику, заново выкрасили, построили фанерный кунг в кузове, сварили и поставили в него буржуйку. В насмешку я называла грузовик “Ноевым ковчегом”.

Я боялась, как все, но работала: пока платили какие-то деньги, я должна была работать. Павлик ходил в школу, зато Валерка учебу забросил, пропадал в гараже дяди Степы. Я больше боялась за Валерку, его, семнадцатилетнего, легко могли заграбастать на войну. Беда случилась с Павликом. Его подстерегли около школы.

Я была дома, когда он появился, — все лицо, рубашка, брюки в крови. Таджиков было четверо. Ножом ему полоснули по плечу, заточкой пробили щеку, прокололи язык и десну. Он не мог говорить, только плакал и мычал, с губ капала темно-красная пузырящаяся слюна. Подоспевшие одноклассники отбили его — нападавшие таджики убежали, догонять ребята их побоялись.