Банджо - Джек Кертис

- Ладно. Но помни, будешь наступать мне на мозоли - наживешь себе головную боль. Но такую, которую не лечат, - сказал Мориарти. - Я просто выполняю то, что мне поручают. Старый Фитцджеральд беспокоился насчет сумки.

- Я сам доставлю ее, - повторил Гэс.

- Ладно. - Мориарти презрительно взглянул в сторону Бесси. - Тогда все улажено. Но послушай моего совета, Гилпин, сматывался бы ты лучше из этого города. Ты ведешь себя не по правилам, которые здесь приняты, и тебе обязательно рога обломают. А я помогу доламывать.

- Знаешь что? Иди лови свой хвост, - сказал Гэс. - Давай, топай отсюда. Мне твое хрюкало уже надоело.

- Ладно, ладно. - Полицейский скабрезно улыбнулся, обнажив большие зубы, желтые как у мула. - Если ты думаешь поиграть в домашний уют с этой черножопой - дело твое, но смотри, потом сам будешь раскаиваться.

Когда Мориарти ушел и дверь за ним закрылась, Гэс шагнул к неподвижно стоявшей Бесси - высокой, отрешенной.

- Бесси, мне Джим говорил, что у него есть сестра, что у сестры дела идут не очень хорошо, но я и вообразить не мог, что его сестра такой человек как ты.

- А Джим мне рассказывал, что у него есть друг, который тоже вляпался в неприятности, - сказала Бесси своим хрипловатым, тихим голосом. - Он словно знал, что мы подходим друг для друга, как рука и перчатка. Но не знал, как же устроить нам встречу. И вот устроил, наконец...

- Устроил...

Гэс посмотрел в сторону дивана, на котором лежал Джим, потом перевел взгляд на Бесси. Глядя на великолепие ее тела - желтый халатик лишь подчеркивал ее бедра и грудь, ее длинную шею, - на красоту ее лица, с его отрешенным выражением, Гэс вдруг почувствовал, что ему стало тяжело дышать, в горле образовался комок. Бесси напоминала прекрасную статую, изваянную из светло-коричневого камня.

- А ты знаешь, ведь Мориарти был прав. Я просто черномазая шлюха, и ты можешь купить меня за доллар.

- Ты с ума сошла! - закричал Гэс, неожиданно охваченный гневом. - Ты очень красивая, и ты... ты... больше никогда ничем таким заниматься не будешь!

- Знаешь, говорят так: то, что хоть один раз продашь, уже все равно продано. - Бесси печально улыбнулась.

- Ты ошибаешься, и я докажу тебе, что ты не права!

- Наверное, у тебя еще сохранилось то, что называют совестью, сказала она тихо. - Но... все равно, давай, Гэс, ведь ты не пожалеешь доллар на хорошее дело?

- Ты права, не пожалею, - ответил он, чувствуя, как гнев захлестывает его, отнимая способность ясно мыслить. - Если для этого нужны деньги, то у меня кое-что найдется.

Он вытащил из кармана какую-то купюру и, не посмотрев, сунул ее в руку Бесси. Сорвал с нее халатик. Боже! Она прекрасна как Суламифь!

- Я негритянка, - сказала она, продолжая стоять без движения; ее тело сияло как древнее золото. - Я негритянка, но я хороша собой.

На ее грудях, словно вырезанных резцом гениального скульптора, играли приглушенные отблески света; изгибы ее тела, казалось, были слеплены самим Творцом для услаждения Его Божественного взора; ее бедра были округлы, но без крутых линий; пятнышки света цеплялись в мягких волосках над холмиком любви; длинные, стройные ноги обладали своим особым ритмом линий; цвет кожи говорил о любви и о теле, полном жизни; запах лавандового мыла смешивался с легким запахом духов; ее лицо сохраняло свое величественное, царственное выражение; ее руки медленно поднялись, чтобы обнять его... Гэса сжигали ярость, страсть, безумный гнев - ему казалось, что он, как и другие до него, бесчестит невинность. И единственный способ спастись от разрушающего воздействия этих бурлящих чувств - это вогнать свой собственный клин в запятнанную невинность, отдать себя полностью, отдать все свое дыхание, каждую частичку тела, все, что накопилось в поколениях его предков с древнейших времен, всю нежность и страсть, которые были воспеты еще Соломоном, - а если этого будет мало, то позаимствовать и у будущего. Отдать и самому раствориться, излить все свои силы, исчерпаться до конца, до последней молекулы, отдаться зову крови, зову всего того, что было в истории и до истории и что записалось в его клетках, требуя продолжения жизни. Он хотел отдать запредельному свой самый ценный и неотторжимый дар, исполнить обязательство, сделать эти мгновения столь же прекрасными, сколь прекрасным было тело, сотворенное Богом, в которое он проникал. И слова, которые бессознательно срывались с его губ, когда он рвался раствориться в ней без остатка, прильнуть к ней еще ближе, чем это вообще было возможно, оказались библейскими:

- Да лобзает он меня лобзанием уст своих... Ласки твои лучше вина... Влеки меня... черна я, но красива... не смотри на меня, что я смугла... ты прекраснейшая из женщин... прекрасны ланиты твои... О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна... как лента алая губы твои, и уста твои любезны... пленила ты сердце мое... о, как прекрасны ноги твои... округление бедер твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника... груди твои виноградные гроздья... положи меня как печать на сердце твое, как перстень на руку твою: ибо крепка как смерть любовь...2

Скорее всего, они и не отдавали себе отчета в том, что шепчут библейские фразы, они не думали о том, что, возможно, в них возродились Соломон и Суламифь - все это не имело для них никакого значения. Они превратились в яркие, благоуханные цветы, в молодых оленей, играющих на зеленых склонах гор. По мере того, как его энергия переливалась в нее, его гнев уменьшался, а потом сменился чувством радости - прошлое поблекло, отступило; пришло ощущение, что все устроится для них благополучно, что его душа слилась с ее душой. И теперь уже ничто не могло бы их разъединить.

Восторг слияния тел был настолько велик, что у него на глазах выступили слезы; тело его двигалось медленно, плавно, расчетливо; своим даром он заполнял таинственную, глубокую пещеру; в каждом его рвущемся вперед движении была животная грация, была человеческая любовь. Наконец, последнее длинное, скользящее движение завершилось бурным излиянием - словно талые воды сорвались с горных высей и вскипели, достигнув раскаленных камней...

Он лежал, лишенный сил. Некоторое время им распоряжалось только его тело, а теперь в свои права стал вступать разум. И первой его мыслью было: Боже, Боже, почему все так? Почему любовь приходит так неожиданно? А это любовь, любовь, любовь... На ее лице царило выражение полного спокойствия и удовлетворения, оно казалось окутанным светло-коричневой дымкой; было такое впечатление, что даже дыхание не нарушало этого спокойствия; глаза у нее были закрыты, а губы слегка раздвинуты...

Он отдал ей всю энергию, которая у него была.

Когда Гэс, наконец, открыл глаза и подавил стон, готовый вырваться из его груди, он понял, что пропал. Его единственной надеждой, его спасением была эта красивая женщина - женщина, которой уже пришлось испытать на себе жестокость сурового существования.

Оглядевшись, Гэс увидел, что они лежат в спальне, но как они туда попали, он не помнил. Бесси, казалось, уснула; он смотрел на нее и не мог наглядеться - он не видел создания более грациозного, более красивого и чувственного.

Гэс отодвинулся от нее - он почему-то почувствовал смущение; встал с постели и оделся. Увидев, что в одном кулаке она все еще сжимает зеленый доллар, он потянулся, чтобы забрать его.

Но она вдруг открыла глаза и сказала, крепко сжимая кулачок:

- Нет, нет, мистер Красавец, не отдам.

- Бесси, ты знаешь - я влюбился в тебя. Я люблю тебя. И я не хочу, чтобы это было, вроде как я... купил тебя.

Она легко улыбнулась; ее глаза излучали тепло.

- Но мистер Красавец, ты же действительно купил меня. И тут все ясно и нормально, понимаешь?

- Нет, - сказал Гэс упрямо. - Не покупал я тебя... Нельзя купить любовь.

- Ты не понимаешь. - Бесси снова легко улыбнулась. - То, что продано продано, а то, что куплено - куплено и принадлежит купившему. Разве не так?

Раздался стук в дверь - и внешний мир ворвался в их убежище. Нужно было возвращаться к его проблемам; из внешнего мира пришел коронер; к тому же, мистеру Фитцджеральду не терпелось получить его сумку.

Гэс вдруг осознал, что пока он занимался любовью, в соседней комнате, на диване, лежал его мертвый друг. Эта мысль шокировала парня.

- Не понимаю, - простонал он, - не понимаю, что это со мной!

В дверь снова постучали, более настойчиво. Гэс открыл дверь - он боялся, что это может быть кто-нибудь из клиентов Бесси, боялся, что он не сдержится и набросится на посетителя. Но оказалось, что пришли два безликих человека, одетых в белые халаты; со скучающим выражением они держали грязные носилки.

- Там, на диване, - сказал Гэс.

Они быстро, привычными движениями переложили тело на приставленные к дивану носилки; прикрыли тело простыней и ушли - при этом они напоминали чистильщиков ковров, которые, свернув очередной ковер, выносят его на улицу.

Не успел Гэс закрыть за ними дверь, раздался телефонный звонок. Гэс быстро подошел к висевшему на стене аппарату в деревянном корпусе и снял трубку.