Князь тумана - Мартин Мозебах

— Я в восторге! — сказал Лернер. — Но игрушки, может быть, все-таки лучше убрать? К тому же мой инструмент — аккордеон, а не скрипка…

— А это вовсе не для вас приготовлено! — без вежливых экивоков объявил фотограф. Вид у него был насморочный — воспаленные веки и весь как будто озябший.

Лернер представил себе, как этот ледяной, побелевший от холода палец надавливает подушечкой на спуск. С первых слов приветствия фотограф не выказал вежливой обходительности, которая отличает хозяина любой лавочки. Он даже не взглянул на Лернера, а повернулся спиной и, опустив голову, пошел в зал с видом сварливого слуги, предоставив посетителю следовать за собой. Наконец фотограф обратил на него взор и начал, как показалось Лернеру, недоверчиво разглядывать. Может быть, глаз художника раздражен светлым налетом пыли на ботинках?

Возможно, его вовсе ничего не раздражало. Возможно, он был недоволен сам собой, так как не мог решить, что ему делать с этим клиентом. Фотограф действительно оказался художником. От него веяло холодом, так как голова его была занята замыслом будущего творения, значение которого далеко выходило за рамки сиюминутной действительности. Сейчас его интересовали только паутина спускавшихся с потолка туго натянутых на блоки канатов. Там что-то заело. Затем панорама Майна с Альткёнигом внезапно взмыла вверх. Лернера ее исчезновение слегка огорчило. Чем плох этот вид, намекающий на благосостояние запечатленного на снимке субъекта, очевидно являющегося владельцем недурственной усадьбы в черте города?

Вместо прежней панорамы он увидел шикарную библиотеку. Возле покрытого ковром, заваленного книгами стола стоял глобус, вроде того, на котором Папа Римский Александр VI делит Америку. На столе высилась груда раскрытых фолиантов, образуя пергаментный каскад. Сзади, поражая египетской монументальностью, вздымались книжные вместилища — не шкафы, а настоящие книжные пилоны, книжные мавзолеи, книжные саркофаги. Теодор Лернер быстро справился с разочарованием. Это было даже лучше, чем вид Майна! На столике перед ним лежала небольшая книжица — не нарисованная, а, в виде исключения, настоящая, по виду похожая на поэтический сборник в голубом бархатном переплете. "Книга песен" Генриха Гейне. Он взял ее в руки и начал задумчиво листать, надеясь, что фотограф не упустит этого выражения.

— Не то! — воскликнул фотограф и потянул за шнурок. Сверху съехал Египет: пирамиды на заднем плане, песок на переднем, совсем как настоящий. Глядя на него, даже начинало першить в горле, на песке валялось брошенное кем-то верблюжье седло с бамбошками.

— Нет! Это не вы! — нетерпеливо бросил фотограф.

Венецианский мост Вздохов, Фирвальдштетское озеро, плетеная пляжная кабинка с песочной крепостью и немецкими флажками, швейцарская пастушья хижина, садовая беседка, киоск на берегу Босфора — все это поочередно сваливалось с небес и вновь взмывало вверх. Нетерпеливый фотограф, занятый торопливыми поисками подходящего фона, напомнил Теодору Лернеру ефрейтора из каптерки, который подбирал ему форму: тот тоже, едва взглянув, тотчас начал рыться в грудах кителей и брюк, затем, вытащив какую-нибудь вещь и поглядев ее на свету, восклицал: "Не подходит!"

Это было бесподобное по богатству собрание картин, превосходно технически организованное. Среди них нашлось даже эскимосское иглу, круглым куполом встающее среди сверкающих ледяных глыб, перед ним стояли сани с собачьей упряжкой. На какой-то миг Лернером овладело искушение крикнуть решительное "стоп!" Разве не он тут заказчик? Разве не его право требовать по своему выбору то, за что он платит? Когда он, решившись, набрал полную грудь воздуха, чтобы произвести должное впечатление человека, который знает, чего он хочет, фотограф опередил его, не дав заговорить, впервые при этом по-настоящему посмотрев ему в лицо:

— Я знаю, что вы хотите сказать. Все это для вас не годится. Мы с вами сделаем совсем простой портрет. Причешите, пожалуйста, волосы. Вон там зеркало. Засуньте носовой платок немножко поглубже в нагрудный карман. Облизните губы. Повернитесь чуточку влево, но глядите при этом на меня. Замрите так и не шевелитесь, пока я не сосчитаю до десяти.

Сосчитать до десяти дело недолгое, но Лернеру показалось, будто каждая цифра падала как тяжелая капля из-под высокого свода. Он старался не напрягать лицо, но, пока шел отсчет, оно оцепенело. На мгновение он погрузился в беспредельность и ощутил себя затерянным вне времени и пространства. Сейчас он уже не напускал на себя соответствующее выражение, он это ясно чувствовал, а просто подставлял под взгляд зрителя свое лицо оголенным от всякого выражения, словно неодушевленный предмет. В глазах саднило.

— Благодарю вас! — сказал фотограф. — Получилось, кажется, очень интересно. Сколько вам сделать карточек?

Теодор Лернер вспомнил про госпожу Коре и господина Корса, вспомнил про Эрну и Ильзу и ответил:

— Две.

Потому что одну он решил оставить себе.

15. Рано утром в "Монополе"

В чем заключалась монополия отеля "Монополь", расположенного вблизи гигантского стеклянного купола Центрального вокзала? Номера его были просторны, но шумны, так как в основном выходили окнами на улицу, где с раннего утра гремели конные экипажи и тарахтели моторы. Вышедшему из поезда на привокзальную площадь пассажиру казалось, что тут-то и начинается настоящая дорожная кутерьма. Номера, выходящие окнами на двор, были темными и располагались над пекарней, в которой еще затемно начинались приготовления к грядущему дню. Подобно тому как аромат фимиама, воскуряемого богам древности, возносился в их пресветлые чертоги смешанный с чадом подпаленных на огне жертвенных животных, во дворе "Монополя" под окнами постояльцев клубились тучи муки, запахи дрожжей и печеного хлеба, так что, пожив там немного, его жильцы начинали ощущать себя сытыми, даже когда ложились спать, не поужинав. Номера были оклеены новыми обоями. Гирлянды листвы и бутонов покрывали стены, словно тут всегда шел непрекращающийся праздник на лоне природы. В двадцать восьмом номере на стенах можно было видеть большие пучки увядших кленовых листьев с коричневатыми, засохшими коробочками семян, знаменитыми "крылышками" вперемешку с ядовито-желтыми ирисами, из зева которых через край переливались лиловые потоки. При таком богатстве красок картины, казалось, были излишни, однако в "Монополе" и на картины не поскупились. "Лютер в облике юнкера Йорга[14] прислушивается к народному говору" и "Молодой Гёте похищает поцелуй с уст Фридерики Зезенегейм", представлявшие собой две большие гравюры на стали, образовывали два островка спокойствия среди буйства пышной листвы. Двадцать восьмой относился к числу непопулярных номеров, выходивших окнами на двор. Окно в нем, словно стесняясь открывающегося из него вида, забилось в самый угол. Войдя в комнату, вы его не сразу обнаруживали. Большой картонный параван[15] с узором в виде павлиньих перьев, загораживал этот угол. Из-за паравана виднелась увенчанная блестящими медными шарами спинка кровати. Вторая кровать стояла ближе к двери. Обитатели двигали мебель как им вздумается. Прибрать эту комнату не было почти никакой возможности, не говоря уже о том, чтобы придать ей более или менее гармонический вид. Платяной шкаф с овальным зеркалом не закрывался из-за напиханных в него вещей. На обоих креслах, на комоде, на параване, на полке для чемоданов были накиданы предметы одежды. Посреди этого развала стояла разложенная гладильная доска с выставленной на ней, переполненной до краев, изящной плетеной корзиночкой для швейных принадлежностей — единственной вещью во всей комнате, которая радовала глаз.

Который час? В полутьме это трудно было определить. В пекарне уже давно начали греметь противнями и тяжелыми печными заслонками. Хлебный дух примешивался к затхлому запаху спальной комнаты, устоявшемуся в ней еще прежде, чем сюда вселились нынешние обитатели. Из-за паравана тускло просвечивал желтоватый огонек. Он светился так уютно, словно там зажгли свечку, хотя на самом деле под присборенным в виде нижней юбки абажуром, прожженном во многих местах сигаретами, горела электрическая лампочка. Вдруг раздался глухой бас: "Черт знает что! С меня хватит!" Слова прозвучали как-то бестелесно, как если бы их произнес попугай.

Это явление представляло собой неповторимую особенность "Монополя". Она заключалась не в относительности его чистоты, не в белье с пятнами, не в клочьях пыли в шкафах и даже не в отсутствии тишины или в той недоверчивости, с которой здесь у некоторых постояльцев требовали ежедневной оплаты счета, а в особенной конструкции отопительных труб, благодаря которой голоса проживающих в отдаленных комнатах людей передавались на большое расстояние, так что казалось, будто они говорят совсем рядом.