Танец духов - Джон Кейз

Главной мерой воздействия инструкция называла «создание дискомфорта» (ах, как умеют выражаться чиновники — никакой писатель не переплюнет!). Инструкция не возражала даже против «предельного дискомфорта». Однако этот «предельный дискомфорт» должен быть ограничен во времени. Можно создать какому-нибудь сукиному сыну наикрутейший стресс, вот только испытывать его нервы следовало не дольше часа. Затем рекреационная пауза — чтоб малый отдохнул и успокоился. И так до четырех раз в день — не более.

Андреа по опыту знала, что по-настоящему сильного человека криком и обещанием пытки не возьмешь. Иногда ломает хорошо продуманное унижение, порой срабатывает угроза убить или искалечить близких. Но все эти изысканные «дискомфорты» если и дают результат, то лишь после недель или месяцев изнурительных усилий. А когда нужно выколотить информацию по-быстрому, тут, благодарение Богу, есть страны вроде Малайзии, которые не торопятся подписать протокол ООН о запрете пыток. Если малайская полиция предпочитает по старинке вбивать под ногти заключенных осколки стекла или бамбуковые иглы — это их внутреннее дело. До тех пор пока Андреа не переступила порог пыточной камеры, а только стояла в дверном проеме, ЦРУ вправе формально утверждать, что не имело ни малейшего отношения к безобразиям допроса с пристрастием.

Ничто не бесило Андреа так, как высокоумные дискуссии об эффективности пыток. Сенатор Маккейн упрямо стоял на том, что мучительство никогда не дает нужного результата. Андреа могла бы опровергнуть это в два счета: достаточно продемонстрировать сенатору записанные на видеопленку допросы времен Вьетнамской войны. Да и ее личный опыт показывал, что пытка — наикратчайший путь из пункта «Сдохну, но ничего не скажу!» в пункт «Что вам еще рассказать, лишь бы не сдохнуть?»

«Поганые либералы, — сердито думала Андреа, — разводят турусы о неэффективности пыток, потому что бздят сказать правду сентиментальным избирателям».

Андреа устала от лицемерия политиков. Будь пытка действительно бессмысленной и практика доказывала бы это снова и снова, разве стало бы ЦРУ глупо подставляться и требовать для себя исключения из правил? По всему миру пытают — и везде с максимальным коэффициентом полезного действия. Под пыткой человек быстро отвыкает рассказывать сказки — если ему на деле доказать, что после проверки за каждую ложь он будет жестоко наказан.

Единственная проблема — всегда наступает момент, когда у пытаемого кончается информация, а пытка продолжается. И тогда люди действительно несут невесть что, лишь бы остановить мучения, хотя бы на время. У опытного следователя должно хватать ума вовремя остановиться и не доводить заключенного до необходимости клясться, что это он убил Джона Ф. Кеннеди — сразу после того, как поджег рейхстаг.

Из лифта Банерджи и Андреа вышли в длинный широкий коридор. Лампы дневного света, стены веселенького цвета… немного похоже на больницу. Только люди сюда приходят здоровыми, а отсюда их выносят едва живыми или в мешке для покойников.

Навстречу встал из-за стола дежурный офицер.

— Не волнуйтесь, я распишусь, — шепнул Банерджи.

Андреа ответила благодарной улыбкой. Зубы у нее были ровные, белые, один к одному. И улыбка делала лицо еще красивее. Банерджи про себя вздохнул: «Какая женщина!»

Банерджи посмотрел на часы, поставил время и свою подпись и в графу «заключенный» вписал «Фарис».

— Комната одиннадцать, — сказал дежурный. — Я скажу доктору Наджибу, чтоб шел к вам.

Они зашагали в указанном направлении.

У распахнутой двери одной из комнат солдат в камуфляжной форме никак не мог протолкнуть внутрь широкое инвалидное кресло. Банерджи подскочил помочь. В кресле полусидела-полувисела женщина со скованными за спинкой руками. Подбородком она касалась груди, и казалось, что она молится.

Когда дверь закрылась, Банерджи и Андреа двинулись дальше. Подземный коридор был на диво широкий — почти как в Лэнгли. И, как дома, тут тоже вдоль стены бежала цветная горизонтальная полоса. Желтая, шириной дюймов шесть. Смысл ее был тот же, что и у полос в штаб-квартире в Лэнгли: она наглядно показывала уровень допуска. Если у тебя, к примеру, красный пропуск, а полоса голубая — тебя очень скоро и очень грубо остановят.

Перед входом в комнату номер одиннадцать Андреа в последний раз заколебалась. Переступив порог, она преступала закон. Из стороннего наблюдателя превращалась в активного участника.

«Оно того стоит!» — подумала Андреа и взялась за дверную ручку. Однако дверь открыть медлила, из опыта зная, что внутри крепко смердит. От страха люди потеют, от пыток — обделываются и мочатся. Хватает и других запахов. Ну и радостный пот палачей тоже не розами пахнет…

— Погоди секундочку. — Андреа достала из сумочки средство от насморка и прыснула себе в каждую ноздрю. Этому фокусу она научилась в колледже, когда по выходным приходилось подрабатывать в морге.

— Да, хоть и жарко, а такие сквозняки кругом, — сказал Банерджи, пряча улыбку.

Относительно небольшая комната смотрелась чистой, но пахло действительно не слишком приятно. В центре, облитый безжалостным ярким флуоресцентным светом, стоял металлический стол, к которому был привязан полуголый Хаким. Медсестра вводила питательный раствор в вену на его левой руке. Услышав шаги, Хаким поднял голову, но тут же бессильно уронил ее.

Из второй двери появился пожилой доктор. На его белом халате имелась карточка с именем; сейчас она была предусмотрительно залеплена бумажкой. Андреа приветствовала доктора Наджиба сухим кивком.

— Ну, как наш пациент? — спросил Банерджи.

— Жуткая бяка! — усмехнулся доктор Наджиб. — Ни в чем не признается!

— Что ж, — сказала Андреа, — похоже, нам придется дополнительно постараться.

— Постараемся, — отозвался доктор. — И конечно, получится. Только времени уйдет прорва. Крепкий орешек.

Последние два слова он шепнул Андреа в ухо.

Андреа нарочно громко повторила его слова:

— Говорите, крепкий орешек? А это мы посмотрим. — Она достала из сумочки ампулу и протянула ее доктору Наджибу. — Пробовали когда-нибудь?

Доктор поднял ампулу, чтобы рассмотреть на свету.

— Анектин? Нет, не знаю. Какие составляющие?

— Практически то же, что сукцинилхолинхлорид.

— А-а, тогда понятно. Расслабляет мышцы. В больнице используется при трахеотомии для лучшей интубации. Трубка легче входит.

— Вы что задумали? — спросил Банерджи. Не столько с упреком, сколько с интересом. — Хотите его медленно придушить? Так расслабить, чтоб перестал дышать?

— Что-то вроде. В больнице сукцинилхолинхлорид вводят больным, когда они без сознания. Совсем другое — пережить эту прелесть в полном сознании.

Доктор Наджиб озадаченно уставился на Андреа:

— И что? Он ведь и пискнуть не сможет! Даже если ему припечет экстренно выложить все как на духу — он и губами пошевелить будет не силах! Спрашивай, не спрашивай — толку никакого.

— Вы совершенно правы. Отвечать он не сможет. А мы его спрашивать и не собираемся. Говорить буду исключительно я. Пусть послушает. Когда через несколько минут анектин перестанет действовать, я уверена, что мистер Фарис тут же побалует нас чем-нибудь интересным, притом не дожидаясь наших вопросов.

Банерджи только головой тряхнул. «Какая женщина!» — подумал он, имея в виду уже совсем другое.

— Зверски больно? — спросил он.

— В определенном смысле — ничуточки.

— То есть?

— Нервы щекочет сильно, а боли как таковой взяться неоткуда. — Андреа повернулась к доктору Наджибу: — Было бы неплохо иметь под рукой все нужное для реанимации.

Врач кивнул и вышел.

Банерджи отозвал ее в дальний конец комнаты и спросил шепотом:

— Вы что затеваете? Как этот анектин действует?

— Быстро и эффективно, — шепотом ответила Андреа. Хотя в принципе ей было наплевать, слышит их Хаким или нет. Однако этот разговор шепотом должен был усугубить страх ожидания у араба. — Препарат в кратчайшее время производит прогрессирующий паралич. Уже через тридцать секунд немеют мышцы лица. Потом отключаются мышцы гортани. Ниже, ниже — и диафрагма начинает сокращаться все более вяло. Минуты через две дыхание прекращается совсем.

Банерджи задумчиво хмыкнул.

— Стало быть…

— Человек потихоньку деревенеет — чувствует, как мышцы умирают. Воздуха в легкие поступает все меньше и меньше. По жилам течет уже чистый адреналин вместо крови. Паника нестерпимая, но двинуть невозможно ни единым мускулом. Ни крикнуть, ни пошевелиться… Словом, самый страшный из кошмаров, переживаемый наяву. Заживо похороненный в своем теле.

Банерджи поежился.

Андреа показала свои чудесные зубки.

— Я бы назвала это своего рода аверсионной терапией. На препарат мгновенно вырабатывается рефлекс отвращения. Кто попробовал, уже больше никогда не станет на него напрашиваться! Я сама еще не видела действие анектина в комнате допросов, поэтому сгораю от любопытства.