Тайная жизнь пчел - Сью Монк Кид
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она была чернее черного, вся перекрученная, как морской плавник под действием непогоды; ее лицо было картой всех штормов и путешествий, через которые она прошла. Ее правая рука была воздета, словно указывая путь, вот только пальцы были сжаты в кулак. Оттого вид у нее был весьма серьезный, словно при необходимости она могла поставить на место кого угодно.
Хотя она не была одета как Дева Мария и ничем не напоминала картинку на банках с медом, я сразу поняла, что это она. На ее груди виднелось поблекшее красное сердце, а там, где ее тело некогда сливалось с деревом корабля, был нарисован желтый полумесяц, облупившийся и кривой. Свеча в высоком красном стаканчике отбрасывала отблески и искорки, мерцавшие по всему ее телу. Она казалась одновременно и сильной, и смиренной. Я не знала, что и думать о ней, но чувство, которое я ощущала, было магнетическим и большим – до боли, словно этот полумесяц проник в мою грудь и заполнил ее.
Это ощущение мне было знакомо – однажды оно возникло у меня, когда я возвращалась домой от персикового ларька и видела, как солнце струило свой свет под конец дня, заливая верхушки фруктовых деревьев жидким пламенем, в то время как у корней их собиралась темнота. Тишина парила над моей головой, красота множилась в воздухе, а деревья были так прозрачны, что мне казалось, стоит хорошенько приглядеться – и увидишь внутри чистоту. Тогда у меня тоже заныло в груди, совсем как сейчас.
Губы статуи были чуть растянуты в прекрасной повелительной полуулыбке, отчего обе мои ладони сами потянулись к горлу. Все в этой улыбке говорило: «Лили Оуэнс, я вижу тебя насквозь».
Я чувствовала: она знает, сколько во мне на самом деле лжи, убийственности, ненависти. Как я ненавижу Ти-Рэя и девчонок из школы, но главное – саму себя за то, что отняла жизнь у своей матери.
Мне захотелось плакать, а в следующий миг – смеяться, потому что эта статуя заставила меня чувствовать себя Лили-Которой-Дарят-Улыбку, словно и во мне тоже была доброта и красота. Словно у меня действительно был весь тот прекрасный потенциал, которым я обладала, если верить миссис Генри.
Стоя там, я и любила себя, и ненавидела. Вот что сделала со мной черная Мария – заставила в одно и то же время ощущать и мою славу, и мой позор.
Я шагнула ближе к ней и уловила слабый аромат меда, исходивший от дерева. Мэй подошла и встала рядом со мной, и теперь я не чуяла ничего, кроме запаха помады от ее волос, репчатого лука от рук, ванили в ее дыхании. Ее ладони были розовыми, как и подошвы ступней, а локти темнее остальной кожи, и по какой-то неясной причине это зрелище наполнило меня нежностью.
Августа Боутрайт вошла в комнату в очках без оправы и лаймово-зеленой шали, повязанной на поясе.
– Кто это у нас тут? – спросила она, и звук ее голоса мгновенно привел меня в чувство.
Она была словно миндально-масляная от пота и солнца, с лицом, гофрированным тысячью карамельных морщинок, с волосами, которые казались припыленными мукой, но все остальное в ней выглядело на пару десятков лет моложе.
– Я Лили, а это Розалин, – сказала я, чуть замешкавшись при появлении за ее спиной Джун, которая застыла в дверях. Я открыла рот, не имея ни малейшего представления, что говорить дальше. И то, что из него вылетело, стало неожиданностью для меня самой. – Мы убежали из дома, и нам некуда податься, – сказала я ей.
В любой другой день своей жизни я могла бы, не напрягаясь, победить в конкурсе по плетению небылиц – и вот, вот что я выдала: жалкую правду! Я следила за их лицами, особенно за лицом Августы. Она сняла очки и помассировала вдавлинки на переносице. Воцарилась такая тишина, что стало слышно, как в другой комнате тикают часы.
Августа вновь надела очки, подошла к Розалин и внимательно изучила швы у нее на лбу, порез под глазом, синяки вокруг виска и на руках.
– Похоже, вас избили.
– Когда мы убегали, она упала с переднего крыльца, – поспешила вставить я, вновь возвращаясь к своему естественному состоянию – вранью.
Августа с Джун переглянулись, а Розалин сощурила глаза, намекая мне, что я опять взялась за свое – говорю за нее, как будто ее тут и вовсе нет.
– Что ж, можете пожить у нас, пока не разберетесь, что делать дальше. Не можем же мы просто бросить вас на обочине, – сказала Августа.
Джун вдохнула так, будто вобрала в легкие почти весь воздух в доме.
– Но, Августа…
– Они останутся здесь, – повторила та с такой интонацией, которая отчетливо дала понять, кто здесь старшая сестра, а кто младшая. – Все будет нормально. У нас есть топчаны в медовом доме.
Джун вылетела вон, только красная юбка мелькнула в дверном проеме.
– Спасибо вам, – сказала я Августе.
– Пожалуйста. А теперь присядьте. Я принесу оранжаду.
Мы расположились в креслах-качалках, а Мэй осталась стоять на страже, улыбаясь все той же улыбкой с легкой безуминкой. Мышцы ее рук, как я заметила, были хорошо развиты.
– Как так получилось, что у вас всех имена по календарю[18]? – спросила ее Розалин.
– Наша мать обожала весну и лето, – ответила Мэй. – У нас была еще Эйприл, но… она умерла маленькой, – улыбка Мэй растаяла, и вдруг она ни с того ни с сего начала напевать без слов мелодию «О, Сюзанна!», да так решительно, будто от этого зависела ее жизнь.
На наших глазах пение переросло в рыдания. Она плакала так, будто смерть Эйприл случилась буквально в эту самую секунду.
Наконец вернулась Августа с подносом; на нем стояли четыре креманки, на ободки которых были красиво насажены ломтики апельсина.
– О, Мэй, золотко, поди-ка к стене и поплачь там, – сказала она, указав сестре на дверь и легонько подтолкнув ее в нужную сторону.
Августа повела себя так, будто это норма – подумаешь, в любом доме Южной Каролины такое может случиться.
– Вот, угощайтесь – оранжад, – сказала она нам.
Я деликатно отпила глоток. Зато Розалин выхлебала свою порцию залпом, а потом рыгнула, да так, что мальчишки из моей школы изошли бы зеленой завистью. Невероятно!
Августа сделала вид, будто ничего не слышала, а
