Тайная жизнь пчел - Сью Монк Кид
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мэй и Розалин спелись сразу. Мэй была простушкой. Я не имею в виду – умственно отсталой, потому что в каких-то отношениях она была очень даже сообразительной и читала кулинарные книги запоем. Я имею в виду, что она была наивна и бесхитростна, взрослый человек и ребенок в одно и то же время, к тому же с легкой безуминкой. Розалин любила ворчать, что по Мэй сумасшедший дом плачет, но все равно прикипела к ней сердцем. Я, бывало, заходила в кухню, и там они стояли плечом к плечу у раковины и разговаривали, позабыв, что держат в руках кукурузные початки, которые так и оставались неочищенными из-за их болтовни. Или мазали сосновые шишки арахисовой пастой для птиц.
Именно Розалин и раскрыла тайну песенки «О, Сюзанна!». Она сказала, что, пока все идет хорошо и весело, Мэй ведет себя нормально. Но стоит заговорить о неприятностях – например, о том, что голова у Розалин вся в швах, или о прикорневой гнили у помидоров, – и Мэй начинает напевать «О, Сюзанна!». Похоже, это был ее личный способ справляться с подступавшими слезами. На прикорневую гниль у помидоров его хватало, на остальное – не всегда.
Пару раз она рыдала так отчаянно, с криками выдирая себе волосы, что Розалин приходилось бежать и вызывать Августу из медового дома. Августа же спокойно посылала Мэй к каменной стене. Это было единственное, что могло привести ее в чувство.
Мэй не разрешала ставить в доме крысоловки, поскольку не могла вынести мысли о страдающей крысе. Но по-настоящему бесило Розалин то, что Мэй ловила пауков и выносила их из дома в совке. А мне это, наоборот, нравилось, поскольку напоминало о моей матери, любительнице насекомых. Я помогала Мэй отлавливать сенокосцев – не только потому что вид раздавленного насекомого мог спровоцировать у нее истерику, но и потому что, как мне казалось, так я проявляла верность заветам матери.
Без банана на завтрак жизнь была Мэй не в радость, и на этом банане не должно было быть ни единого пятнышка. Однажды утром я собственными глазами видела, как она очистила семь бананов подряд, прежде чем нашла один без изъянов. В кухне хранились целые кучи бананов, ими были доверху заполнены огромные керамические миски; после меда они были продуктом, который в этом доме держали в самом большом количестве. Мэй могла очистить за утро пять и больше бананов, отыскивая идеальный, безупречный плод, не пострадавший от побоев в жестоком мире бакалейной торговли.
Поначалу Розалин готовила банановые пудинги, бананово-сливочные пироги, банановое желе и просто банановые дольки на листьях салата, пока Августа не сказала ей: ничего страшного, просто выбрасывай лишние, да и все.
Вот кого я никак не могла понять, так это Джун. Она преподавала историю и английский в средней школе для цветных, но истинной ее любовью была музыка. Когда мне удавалось пораньше закончить работу в медовом доме, я отправлялась на кухню смотреть, как Мэй с Розалин готовят, но на самом деле приходила туда послушать, как Джун играет на виолончели.
Она играла умирающим, приходила к ним домой и даже в больницу, чтобы серенадой проводить их в иную жизнь. Я никогда не слышала ни о чем подобном и, сидя за столом, попивая сладкий охлажденный чай, гадала, не в этом ли причина того, что Джун так редко улыбалась. Может быть, она слишком часто встречалась со смертью.
Я видела, она все еще недовольна тем, что мы с Розалин поселились у них; и это было единственным, что омрачало наше пребывание там.
Однажды вечером, пересекая двор, чтобы воспользоваться уборной в розовом доме, я подслушала ее разговор с Августой на задней веранде. Заслышав их голоса, я замерла возле куста гортензии.
– Ты же знаешь, что она врет, – говорила Джун.
– Знаю, – согласилась Августа. – Но они, безусловно, в беде, и им нужно место, где жить. Кто их примет – белую девочку и негритянку, если не мы? Здесь уж точно никто.
Пару секунд обе молчали. Я слышала, как мотыльки бились о лампочку на крыльце.
Потом Джун сказала:
– Мы не можем держать здесь беглянку и никому не дать знать об этом.
Августа повернулась к москитной двери и выглянула наружу, заставив меня отступить в гущу теней и прижаться спиной к дому.
– А кому надо дать знать? – спросила она. – Полиции? Да они просто ее заберут. Может быть, у нее и вправду умер отец. Если так, с кем ей будет лучше жить, чем с нами, – во всяком случае какое-то время?
– А как же тетка, о которой она говорила?
– Нет никакой тетки, и ты это знаешь, – отрезала Августа.
В голосе Джун послышалось раздражение:
– А что, если ее отец не погиб при этом так называемом несчастном случае? Разве он не станет ее искать?
Пауза. Я подкралась ближе к краю веранды.
– У меня просто есть предчувствие на этот счет, Джун. Что-то не велит мне отсылать ее туда, где она не хочет быть. По крайней мере, пока. У нее была какая-то причина уйти. Может быть, он плохо с ней обращался. Я верю, что мы можем ей помочь.
– Почему бы тебе не спросить ее прямо, что у нее за беда?
– Всему свое время, – ответила Августа. – Последнее, что я хочу – это отпугнуть ее лавиной вопросов. Она расскажет нам, когда будет к этому готова. Давай наберемся терпения.
– Но она же белая, Августа!
Это было для меня великим открытием – не то, что я белая, а то, что мое присутствие могло быть нежеланным для Джун из-за цвета моей кожи. Я и не представляла, что такое возможно – отвергать людей за то, что они белые. По моему телу прошла жаркая волна. «Праведное негодование» – так это называл брат Джеральд. Иисус испытывал праведное негодование, когда опрокидывал столы в храме и изгонял вороватых менял. Меня так и подмывало вбежать на веранду, опрокинуть пару столов и воскликнуть: «Прошу прощения, Джун Боутрайт, но ты меня даже не знаешь!»
– Давай посмотрим, получится ли у нас ей помочь, – сказала Августа. Джун встала, и я потеряла ее из виду. – Мы ей это должны.
– Я не считаю, что мы ей что-то должны, – возразила Джун.
Хлопнула дверь. Августа выключила свет и испустила вздох, который поплыл во тьму.
Я побрела обратно к медовому домику, стыдясь того, что Августа разгадала мое вранье, но при этом испытывая облегчение,
