Тайная жизнь пчел - Сью Монк Кид
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Больше всего меня возмутила позиция Джун. Я присела на корточки в траве у границы леса, ощутила горячую струйку мочи, ударившую в землю между ног. Я смотрела, как она собирается лужицей на земле, ее острый запах поднимался в ночной воздух. Нет никакой разницы между моей мочой и мочой Джун. Вот что я думала, когда смотрела на темный кружок на земле. Моча была как моча.
Каждый вечер после ужина мы усаживались в крохотной гостиной сестер вокруг телевизора, на котором громоздился керамический горшок с нарисованными пчелами. Экран было едва видно из-за плетей росшего в горшке филодендрона, между которыми мелькали сюжеты новостей.
Мне нравилась внешность Уолтера Кронкайта, его черные очки и голос, и еще то, что он знал все на свете. Вот это точно был человек, который никому не стал бы запрещать читать. Взять все, чего не было у Ти-Рэя, слепить это в форме человека – и получится Уолтер Кронкайт.
Он рассказывал нам о шествии в честь интеграции в Сент-Огастине, на которое напала толпа белых, о вигилантах[20], брандспойтах и слезоточивом газе. Мы узнавали от него все важные новости. Три гражданских активиста убиты. Взорваны две самодельные бомбы. За тремя студентами-неграми гнались с топорищами.
С тех пор как президент Джонсон подписал этот закон, казалось, кто-то вспорол боковые швы на американской жизни. Мы наблюдали, как на телеэкране друг за другом появляются губернаторы, призывая к «спокойствию и здравому смыслу». Августа говорила, что опасается, как бы в скором времени мы не увидели подобное и здесь, в Тибуроне.
Сидя перед телевизором, я остро ощущала белизну своей кожи и стеснялась себя, особенно когда с нами была Джун. Стеснение и стыд.
Мэй обычно телевизор не смотрела, но однажды вечером присоединилась к нам и посреди выпуска новостей начала напевать «О, Сюзанна!». Ее расстроил сюжет о негре по фамилии Рейнс из Джорджии, который был убит выстрелом из проезжавшей мимо машины. В новостях показали фото его вдовы, обнимавшей детей, и Мэй внезапно начала всхлипывать. Разумеется, все тут же вскочили на ноги, словно Мэй была гранатой с выдернутой чекой, и попытались успокоить ее, но было слишком поздно.
Она раскачивалась взад-вперед, заламывая руки и царапая себе лицо. Рванула на груди блузку, так что светло-желтые пуговицы разлетелись в стороны, точно кукурузные зерна со сковороды. Я еще никогда не видела ее такой, и это меня испугало.
Августа и Джун с двух сторон подхватили Мэй под локти и повели к двери движением столь плавным, что сразу стало ясно: им уже приходилось это делать. Пару секунд спустя я услышала, как струя воды наполняет ванну на львиных лапах, ту самую, в которой я уже дважды купалась в сдобренной медом воде. Одна из сестер надела на две из четырех лап красные носки – бог весть зачем. Я подозревала, что это сделала Мэй, которой вовсе не нужна была никакая причина.
Мы с Розалин подкрались к двери ванной комнаты. Она была чуть приоткрыта – достаточно, чтобы мы увидели Мэй, сидевшую в ванне в облачке пара, обнимающую собственные колени. Джун зачерпывала горстями воду и медленными струйками лила на спину Мэй. Рыдания ее утихли до шмыганья носом.
Из-за двери донесся голос Августы:
– Вот так, Мэй… Пусть смоются с тебя все страдания. Просто отпусти их.
Каждый вечер после новостей мы опускались на колени на ковер перед черной Марией и читали ей молитвы… точнее, мы с тремя сестрами вставали на колени, а Розалин сидела в кресле. Августа, Джун и Мэй называли эту статую Мадонной в Цепях – я тогда не знала, по какой причине.
Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами…
Сестры держали в руках низки деревянных четок и перебирали бусины пальцами. Поначалу Розалин отказывалась присоединяться к нам, но вскоре стала читать молитвы вместе со всеми. Я запомнила все слова молитвы в первый же вечер. Потому что мы проговаривали их снова и снова, пока они не начинали повторяться у меня в голове – и повторялись еще долго после того, как я перестала произносить их вслух.
Эта молитва вроде бы была католической, но когда я спросила Августу, католички ли они с сестрами, она ответила:
– Ну, и да, и нет. Наша мать была доброй католичкой – дважды в неделю ходила к мессе в церкви Св. Марии в Ричмонде, но отец был ортодоксальным эклектиком.
Я представления не имела, кто такие ортодоксальные эклектики, но понимающе кивнула, словно у нас в Сильване их было полным-полно.
Августа пояснила:
– Мы с Мэй и Джун берем мамин католицизм и смешиваем его с другими ингредиентами. Не знаю, как это назвать, но нам подходит.
Повторив молитву Богородице примерно три сотни раз, мы молча возносили свои личные молитвы, которые сводились к минимуму, поскольку к этому времени колени у всех болели нестерпимо. Впрочем, мне не на что было жаловаться, поскольку это даже в сравнение не шло со стоянием на крупе. Под конец сестры осеняли себя крестным знамением ото лба к пупку, и на этом все заканчивалось.
Однажды вечером после крестного знамения все вышли из комнаты, кроме меня и Августы, и она сказала мне:
– Лили, если ты попросишь Марию о помощи, она тебе поможет.
Я не знала, что на это ответить, и просто пожала плечами.
Она жестом пригласила меня присесть в соседнее с ней кресло-качалку.
– Хочу рассказать тебе одну историю, – начала она. – Эту историю рассказывала нам мать, когда мы уставали от своих обязанностей или были не в ладах со своей жизнью.
– Я не устала от своих обязанностей, – заметила я.
– Я знаю, но это хорошая история. Просто послушай.
Я поудобней устроилась в кресле и стала раскачиваться, прислушиваясь к скрипу, которым славятся все кресла-качалки.
– Давным-давно на другом краю света, в стране Германии жила-была молодая монахиня по имени Беатрис, которая любила Деву Марию. Однако ей ужасно наскучило быть монахиней из-за всех обязанностей, которые приходилось выполнять, и правил, которым надо было следовать. Так что, когда терпение у нее лопнуло, однажды ночью она сняла монашескую одежду, сложила ее и оставила на кровати. Потом вылезла из окна монастыря и сбежала.
Ладно, я поняла, к чему она клонит.
– Она думала, ее ждет замечательное будущее, – продолжала Августа. – Но жизнь беглой монахини оказалась совсем
