Тайная жизнь пчел - Сью Монк Кид

Когда мы вернулись к дому, уже совсем стемнело, и вокруг наших плеч вились светлячки. Сквозь кухонное окно я увидела Розалин и Мэй, заканчивавших мыть посуду.

Мы с Августой сели на складные садовые стулья подле лагерстремии, которая то и дело роняла на землю цветы. Из дома неслись звуки виолончели, поднимались все выше и выше, улетали с Земли, стремясь к Венере.

Я вполне могла понять, почему эти звуки способны выманивать души умирающих, сопровождая их в иную жизнь. Как жаль, что музыка Джун не провожала на тот свет мою мать!

Я вглядывалась в каменную стену, обрамлявшую задний двор.

– В эту стену засунуты клочки бумаги, – заметила я, как будто Августа могла этого не знать.

– Да, я знаю. Это стена Мэй. Она сама ее сложила.

– Сама Мэй?

Я попыталась представить, как она замешивает цемент, носит камни в своем фартуке.

– Она приносит много камней из речки, бегущей в лесу. Она работает над ней уже лет десять, если не больше.

Так вот откуда у нее такие здоровенные мышцы – от перетаскивания камней.

– А что это за клочки бумаги в стене?

– О, это долгая история, – сказала Августа. – Полагаю, ты уже заметила… что Мэй особенная.

– Да, конечно, она очень легко расстраивается, – сказала я.

– Это потому, что Мэй воспринимает вещи иначе, чем остальные люди, – Августа положила ладонь на мое предплечье. – Видишь ли, Лили, когда мы с тобой слышим о каком-нибудь несчастье, это может на некоторое время нас опечалить, но не разрушит весь наш мир. У наших сердец словно есть встроенная защита, не дающая боли справиться с нами. Но у Мэй такой защиты нет. Все это просто входит в нее – все страдание мира, – и ей кажется, что это происходит с ней самой. Она не видит разницы.

Значило ли это, что если бы я рассказала Мэй о наказании крупой, придуманном Ти-Рэем, о десятках его мелких жестокостей, о том, что я убила свою мать, – словом, если бы она услышала это, то почувствовала бы все, что чувствовала я? Мне захотелось узнать, что происходит, когда это чувствуют два человека. Разделило бы это мою боль пополам, сделало бы ее более терпимой – по тому же принципу, как удваивается разделенная на двоих радость?

Из окна кухни донесся голос Розалин, следом – смех Мэй. В тот момент Мэй казалась такой нормальной и счастливой, что я не могла себе представить, что сделало ее такой: вот она смеется, а в следующее мгновение ее обуревает мировая скорбь. Меньше всего на свете мне хотелось быть похожей на Мэй, но я не хотела и быть похожей на Ти-Рэя, невосприимчивой ко всему, кроме своей собственной эгоистичной жизни. Я даже не знала, что хуже.

– Она такая родилась? – спросила я.

– Нет, поначалу она была счастливым ребенком.

– Тогда что с ней случилось?

Августа сосредоточила взгляд на каменной стене.

– У Мэй была близняшка. Наша сестра Эйприл. Они вдвоем были как одна душа с двумя телами. Я никогда не видела ничего подобного. Если у Эйприл болел зуб, десна у Мэй так же распухала и краснела. Наш отец один-единственный раз выпорол Эйприл ремнем, и, я клянусь тебе, рубцы появились и на ногах Мэй. Они были неразделимы.

– В первый день, когда мы пришли сюда, Мэй сказала нам, что Эйприл умерла.

– Вот тогда-то все и началось у Мэй, – произнесла Августа, потом посмотрела на меня, словно пытаясь решить, стоит ли продолжать. – Это не самая красивая история.

– Мою тоже красивой не назовешь, – буркнула я, и она улыбнулась.

– В общем, когда Эйприл и Мэй было одиннадцать лет, они пошли в палатку за мороженым. У каждой было по монетке. Они увидели там белых детей, которые лизали мороженое и рассматривали книжки-комиксы. Владелец палатки продал им по рожку с мороженым, но велел есть его на улице. Эйприл заупрямилась и сказала, что хочет посмотреть комиксы. Она спорила с ним на свой лад – так, как спорила с отцом, – и продавец наконец взял ее за локоть и выволок за дверь, а ее мороженое упало на землю. Она пришла домой, крича, что это несправедливо. Наш отец был единственным цветным дантистом в Ричмонде и в жизни повидал более чем достаточно несправедливости. Он сказал Эйприл: «В этом мире справедливости не бывает. Заруби это себе на носу».

Я подумала о том, что сама зарубила это себе на носу задолго до того, как мне исполнилось одиннадцать. Выпятила губу, подула себе на лицо, потом вывернула шею, чтобы увидеть Большую Медведицу. Музыка Джун лилась из окна серенадой.

– Думаю, многие дети вскоре и думать бы забыли о такой неприятности, но в Эйприл что-то надломилось, – продолжала Августа. – Она потеряла вкус к жизни – так, наверное, можно сказать. Этот случай открыл ей глаза на вещи, которых она, возможно, не замечала, пока была маленькой. У нее бывали целые периоды, когда она не хотела ни в школу ходить, ни что-либо делать. К тому времени как ей исполнилось тринадцать, у нее начались ужасные депрессии – и, разумеется, все, что чувствовала она, чувствовала и Мэй. А потом, когда Эйприл было пятнадцать, она достала отцовский дробовик и застрелилась.

Это было неожиданно. Я со всхлипом втянула в себя воздух, почти неосознанно вскинула руку и прижала ко рту.

– Понимаю, – кивнула Августа. – Ужасно слышать о таких вещах. – Она немного помолчала. – Когда умерла Эйприл, в Мэй тоже что-то умерло. После этого она больше не была нормальной. Казалось, сам мир стал ей сестрой-близнецом.

Черты Августы сплавлялись с тенями от деревьев. Я подобралась на стуле, чтобы лучше видеть ее.

– Наша мать говорила, что она как Мария – с сердцем снаружи, а не внутри груди. Мама хорошо о ней заботилась, но когда она умерла, эта задача досталась нам с Джун. Мы много лет пытались как-то помочь Мэй. Возили ее к врачам, но они понятия не имели, что с ней делать – разве что забрать в сумасшедший дом. И тогда у нас с Джун появилась эта идея со стеной плача.

– С какой-какой стеной?

– Стеной плача, – повторила она. – Как в Иерусалиме. Евреи ходят туда скорбеть. Для них это способ справиться со своим страданием. Видишь ли, они пишут свои молитвы на клочках бумаги и вкладывают их в щели стены.

– И Мэй так же делает?

Августа кивнула.

– Все эти бумажки, которые ты видела там между камнями, –