Нарративная практика. Продолжаем разговор - Майкл Уайт

Когда я начинаю расспрашивать, а что еще было в этом отпуске, я выясняю, что Дженни решила почитать книги, которые давно планировала прочитать. «А какие книги?» – спрашиваю я. Ответ впечатляет, но не особенно удивляет. Это были три книги по популярной психологии, которые ей рекомендовал ее психолог. Две, посвященные теме аутентичности, а третья под названием «Женщины, которые любят слишком сильно».

Семья Салли

Салли примерно двадцать пять лет, она приходит ко мне на консультацию вместе с родителями – Дженет и Стивом, а также с братом Скоттом и сестрой Хелен. Салли уже несколько лет живет с нервной анорексией. Ее лечили по-разному, в том числе несколько раз госпитализировали.

После знакомства и кратких рассказов о себе семья сообщает мне о тех подробностях, которые, по их мнению, мне необходимо знать. После этого я спрашиваю, как они сейчас, к настоящему моменту, понимают, что такое анорексия и как она влияет на жизнь? Что им говорили разные специалисты, и что из того, что им говорили разные специалисты, имеет для них больше всего смысла? Я вижу, как в ответ на этот мой вопрос разыгрывается привычное шоу. Салли, и так уже сидящая побоку от всей семейной группы, теперь поворачивается лицом к стене. Я вижу, что по лицу Дженет текут слезы. Я отмечаю, что я это вижу, и в ответ на это Дженет говорит мне, что теперь, по крайней мере, она понимает проблему, у нее есть инсайты. «Какие инсайты?» – спрашиваю я. Дженет говорит, что теперь она понимает, что проблема во многом связана с ней. Она была слишком близка к своей дочери, однозначно опекала ее сверх меры, возможно, контролировала ее. Дженет теперь рыдает, а Салли выглядит еще более отчужденной (хотя мне казалось, что такое едва ли возможно). Другие члены семьи, похоже, вообще не знают, что делать и куда смотреть.

Я начинаю расспрашивать остальных, с какими идеями о возможных путях решения проблемы они познакомились на консультациях с разными специалистами. Что-то подсказывает мне, что сейчас передо мной разыграется еще один привычный спектакль. Стив говорит мне, что Салли должна научиться быть более независимой. Дженет слегка пришла в себя и тоже вносит свой вклад. Она говорит, что решением проблемы для Салли будет индивидуация, сепарация от матери и отделение от семьи в целом.

Власть и психотерапия: игнорируемое измерение

Когда мы исходим из допущения, что терапевтический контекст исключен из структур доминирующей культуры и принятой в ней идеологии, это создает для терапевтов возможность занимать позицию, характеризующуюся определенного рода высокомерием и необоснованным ощущением защищенности. Это высокомерие лежит в основе дискуссий терапевтов о том, стоит ли вносить политику в терапию, и вообще, являются ли политические соображения значимыми для терапии.

Иногда меня даже приглашают присоединиться к дебатам о том, имеет ли терапевт право привносить политику в терапию, входит ли это в его задачи. У меня всегда один ответ: я считаю, что, судя по терминам, в которых эти приглашения сформулированы, эти дебаты бессмысленны и исходят из определенного высокомерия. Я считаю, что вопрос, приносим мы или не приносим политику в кабинет терапевта, не имеет смысла. Я считаю, что обсуждать надо другие вопросы: готовы ли мы признать существование политики? До какой степени мы готовы быть молчаливыми соучастниками воспроизведения существующей политики? Каким образом терапевтический контекст может в принципе быть исключен из контекста политики, проводимой в отношении пола, расы, социальных классов? Почему мы считаем, что терапия не воспроизводит политические дискурсы, основанные на представлении о том, что кто больше знает, тот и прав, и маргинализирующие людей, этими знаниями не обладающих? Когда люди заходят в кабинет терапевта, они приносят с собой политику, более того, они сталкиваются с контекстом, который обусловлен политикой.

Даже если мы очень поверхностно просмотрим те истории, которые я привел выше, мы увидим, что допущение, будто бы терапия каким-то образом привилегирована и является «пространством невинности» за пределами культуры в целом, ни в коей мере не соответствует действительности. Что мы можем делать в терапии, когда мы фокусируемся на переживании личностной несостоятельности, собственного ничтожества, которое испытывает Джеймс? В нашей культуре, где принято возвеличивать индивидуализм, особо подчеркивается значимость владения собой, самодостаточность, умение опираться на себя, при этом большей моральной ценностью обладают те, у кого лучше получается воспроизводить эти характеристики.

Если мы будем признавать, что эти культурные предписания лишают Джеймса права иметь моральную ценность в глазах окружающих, как это повлияет на ход терапии? Мы можем посмотреть, как это ощущение личностной несостоятельности приводит к хроническому стрессу и отчаянию, и как стресс и отчаяние влияют на то, что происходит с Джеймсом. Мы можем рассмотреть симптомы, от которых страдает Джеймс, как результат ужасного напряжения, которому он подвергает себя в попытках оправдать свою моральную ценность в глазах других. Как это повлияет на то, что и как я буду делать как терапевт? Как я должен отвечать, когда он умоляет меня помочь ему стать настоящим человеком?

А что насчет Дженни? В каком направлении будет двигаться наша работа, если мы будем рассматривать ее опыт в свете современных технологий власти, пропагандирующих постоянное самооценивание, самоосуждение, самонадзор? Что будет, если мы будем рассматривать ситуацию Дженни и выстраивать отношения с ней, анализируя, в каком культурном контексте возникает и поддерживается депрессия? Какие альтернативные способы действий могут стать доступными для Дженни, если обнаружится, до какой степени она была вовлечена в тиранию по отношению к самой себе, как сильно пыталась подстроить свою жизнь под нормы «аутентичности»? И что случится, если мы разберемся в том, какой образ жизни и какой образ мышления скрывается за словом «аутентичность»? А что если мы возьмемся за исследование вопросов гендерной политики и связанных с ней отношений власти, поставив себе задачу разобраться, какие способы бытия в мире провозглашаются и защищаются книгами под названием «Женщины, которые любят слишком сильно»? Какие способы бытия в мире при этом обесцениваются? Что может произойти, если терапевт спросит Дженни, слышала ли она когда-нибудь о книге под названием «Любящие женщины, которых любят недостаточно сильно»? Возможно ли любить слишком сильно, если любовь встречает взаимность?

Что оказывается в фокусе нашего внимания, когда мы готовы принять то, что симптомы нервной анорексии являются побочными продуктами мизогинии в нашей культуре, и когда мы готовы исследовать именно эту тему? Как изменится наш разговор с семьей Салли, если мы позволим себе расслышать в таком знакомом рассказе Дженни о возникших у нее инсайтах отголоски столь распространенного в