Константиновский равелин - Виталий Шевченко

Они сошлись па контркурсах, и одновременно прозвучали пулеметные очереди с обеих машин. «Мессер» пронесся как ни в чем не бывало. Из правого крыла «чайки» потянулась тоненькая струйка дымка.

— Попал, гад!—заскрежетал от досады зубами Юрезанскнй. Ему никто не ответил. Молча, напряженными глазами смотрели, что же будет дальше.

Правое крыло «чайки» продолжало дымить. Уже не струйка, а широкая черная полоса тянулась за нею. Летчик безжалостно швырял свою машину в воздухе, стараясь сбить пламя.

— Прыгнул бы с парашютом, что ли... — сказал один из матросов, безнадежно качая головой.

— Как же, прыгнешь! — с отчаянием проговорил Юрезанскнй. — Он враз и полоснет по тебе из пулемета!

«Мессершмнттэ делал круги вверху над горящем «чайкой», ожидая, когда он упадет на землю. Затем он стал проноситься над самой ее кабиной взад н вперед, словно измываясь над израненной машиной.

— Да... Лучше бы не смотреть... — сокрушенно вздохнул Евсеев и крикнул в сторону Алексея:

— Зимскпй! Продолжайте, пока спокойно!

Но тут случилось неожиданное: уловив какой-то миг, когда «мессер» проходил над нею, «чайка» резко метнулась вверх и врезалась в черный длинноносый фюзеляж вражеской машины.

Обломки обоих истребителей, кувыркаясь и дымя, полетели на землю.

— О-ох! — вырвалось невольно у всех, кто наблюдал за этим трагическим воздушным боем.

— Видали? — взволнованно подбежал к остальным Зимскпй. — Это он сам! Я точно видел! Вот это да!

— Жаль парня, но правильно сделал — не сдаваться же этому гаду! — хмуро подтвердил Юрезанскнй

— Это пример для нас всех! — сказал Евсеев, задумчиво смотря в небо, где еще не рассеялся дым недавней битвы. — Вот так и мы должны будем забыть о себе в час наших испытаний! А об этом пилоте должен узнать весь равелин!

— Точно! Это мы расскажем! — подхватил Юрезаи-скнн.

— А теперь — за дело! — заторопил Евсеев. — Скорее ставить мины — ив равелин! Мы еше должны сегодня успеть проститься с Барановым...

Напоминание о вчерашней гибели политрука словно подхлестнуло всех остальных. Люди заторопились разойтись по своим местам. Алексей вновь вонзил в твердую землю саперную лопату и невольно вздрогнул: ему почудился рев «мессершмигга» на бреющем полете. Он бросил быстрый взгляд в небо, там, в беспредельной голубизне, уже ничто не говорило о разыгравшейся недавно трагедии, только, выгнув полукругом крылья, реяли на разных высотах стрижи.

«А как бы поступил я, если бы был в кабине горящего истребителя?» — внезапно подумал Алексей и вдруг почувствовал, как трудно ответить на этот вопрос.

«Ну, что ж! В бою будет видно!» — успокоил он сам ябя, тщательно заравнивая закопанную мину землей.

Солнце ужо давно перевалило за полдень, н ему приходилось торопиться.

Последняя мина была установлена ровно в 18 часов...

Вечером, после похорон политрука Баранова, матросы собрались в своем кубрике. Стояла тишина. Говорили только вполголоса, все еще находясь под впечатлением скорбного прощания с человеком, первым принявшим смерть в равелине. Все искренне сожалели по поводу его безвременной кончины. Люди посуровели, чутьем угадывая, что этот печальный вечер будет последним тихим вечером в равелине.

Совсем недалеко глухо гремела артиллерийская канонада. Изредка кто-нибудь поднимал голову и, вытянув шею, напряженно прислушивался к тяжелым ударам немецких пушек. Некоторые писали письма домой, с затаенной болыо думая, что, может быть, пишут в последний раз. I I в длинном перечислении всех, кому следовало передать поклоны, и в более, чем обычно, откровенных, словно покаянных, строчках чувствовалось прощание с родными, с домом, со всем, что стало таким необходимым и привычным.

Другие пересматривали фотографии, и перед глазами воскресали уже забытые картины прежней, мирной жизни.

Вот фотография юноши в широкой, словно кофта, фланелевой рубахе и в бескозырке, наползшей на самые уши и оттопырившей их в стороны. Взгляд его застывший, словно он увидел удава, свидетельствует о сознании торжественности момента. В правой руке юноша держит за конец нарисованную шлюпку, левая — опирается на спасательный круг с буквами: «Привет из Севастополя». Это — начало флотской службы. Оно, как и сотни других начал, добросовестно запечатлено фотографом с Гоголевской улицы, что за Историческим бульваром. А вот еше фотографии. На одной — деревенская девушка в белой шелковой блузке, с лакированным ридикюлем в руках. Надпись на обороте гласит: «Порфнршо Ивановичу на воспоминание о днях жизни в д. Егоровна. Настя В.» На другой надпись иная: «Лучше вспомнить и посмотреть, чем посмотреть и вспомнить!» И девушка иная — с модной прической и театральным наклоном головы. Это уже новое, севастопольское знакомство.

Чего только не напомнят помятые и пожелтевшие фотографии. Здесь и командующий флотом, вручающий кубок капитану ватерпольной команды, и приезд шефов из соседнего колхоза (вон та дивчина, что с краю, заставила тосковать матросское сердце), здесь и родные, и знакомые. и друзья — все, чем были наполнены прожитые дни.

А прожитые дни были по-своему прекрасны. Дружно, единой семьей жила команда Коистантпиовского равелина. Молодые матросы-первогодки, попав в равелин, сразу же чувствовали великую силу вековечных севастопольских традиций. Гуляя по городу, где на каждом шагу встречались славные памятники истории, вплоть до нахимовских пушек с чугунными ядрами, они проникались гордостью за свой флот, и для них было счастьем считаться потомками легендарных севастопольских моряков. Старшие товарищи, уже успевшие остыть от первых, непосредственных впечатлений, в то же время настолько срослись со всеми атрибутами черноморской славы, с самим торжественно гордым духом города, что не мыслили себя где-то в другой обстановке, оторванными хотя бы на mi гг от гордого орла на постаменте памятника погибшим кораблям, от строгого, стоящего с непокрытой головой Тотлебена; от Корнилова, предсмертным жестом призывающего до конца отстаивать Севастополь; от причудливой, с ладьей наверху, пирамиды в честь командира брига «Меркурий* — капитан-лейтенанта Казарского, с торжественной надписью «Потомству в пример», и многого, многого другого, чем славен легендарный морской бастион.

По не только памятники старины глубоко запали в матросские сердца. Не менее любили они живой, настоящий, кипучий город, с небольшими, в акациях, улицами, с пьянящими теплыми ночами под бархатио-чериым южным небом, где каждая звезда, как грецкий орех; с ласковыми ночными бухтами, в воде которых, черной, как тушь, извиваются змейки огней.

Время равелшшев было заполнено до предела. Занятия по специальности, политзанятия, работы на рейде, спорт, самодеятельность, кино, книги — все требовало уйму времени и, несмотря на юношеский возраст, к вечеру все порядком уставали, так уставали, что через минуту после отбоя уже спали крепким здоровым сном.

Люди в равелине были самых разнообразных наклонностей и характеров. Самым старшим по возрасту был франтоватый Юрезанскнй. Широкоплечий красавец, он знал и чувствовал свою силу 4! красоту, и это делало его слегка снисходительным в отношениях с другими. Самые лучшие девушки Севастополя засматривались на него, что вызывало жгучую зависть Гусева и безграничное обожание некрасивого Колкина. Наделенный чуткой, отзывчивой душой, остро чувствуя прелесть и обаяние женской красоты, Колким страдал оттого, что никогда -не сможет открыть девушке свое сердце, наперед предугадывая, какое это произведет на нее невыгодное впечатление. Понимая состояние Колкина, Юрезанскнй решил ему помочь. Однажды, вернувшись из увольнения, он поманил Колкина пальцем:

— Иван! Поди сюда!

Колкин подошел, смущенно улыбаясь:

— Чего вам?

— Ты в городе сегодня был?

— Был.

— Меня с двумя девушками видел?

— Видел.

— А чего же нс подошел, когда я звал?

Колкин помялся, опустив глаза, а затем, краснея до ушей, спросил еле слышно:

— А зачем?

— Вот чудак! — возмутился Юрезанскнй. — Раз звал, значит, надо! С девушкой хотел познакомить. Все меня спрашивала: «Что за парень такой?» Видать ты ей здорово понравился!

— Да, не-е... — тихо, но твердо произнес Колкин, становясь из красного пунцовым. — Такого быть не должно. Это вы, товарищ старшина, сами придумали.

— Ну, сам!—сознался Юрезанскнй. — Так что же, если нс спрашивала, а в твою сторону все время смотрела! Может, и хотела спросить, да подруги стеснялась. Вот в другой раз на берег пойдем, я тебя познакомлю.

— Что ж, ладно, — соглашался Колкин, зная наперед, что ни за какие блага не подойдет знакомиться и в следующий раз.

Часто ходил в город и Гусев. Его возвращение было всегда шумным и хвастливым. Слегка покачиваясь (товарищи должны были видеть, что он «не зря» болтался по городу и пришел навеселе), он проходил к своей конке, небрежно швырял уже на ходу снятый и скрученный ремень и цинично бросал: