Криницы - Шамякин Иван Петрович

Лемяшевичу рассказал о том, как она жила в это время, Данила Платонович. Старому учителю Наталья Петровна потом призналась, что по дороге сюда заезжала к родителям на Смоленщину и те очень уговаривали её оставить малышку у них, пока все устроится, наладится, дальше отойдет фронт. Отец её работал председателем райисполкома, и условия у него были получше, хотя по его району тоже прошел огонь войны. Но и родителям своим она не хотела доверить дочку. А вернее — сама не представляла себе жизни без нее. Она могла все перенести, все выдержать, любые трудности и любые мучения. Но одного она, безусловно, не пережила бы — смерти дочери, живой частицы человека, которого гак любила… И потому Наталья Петровна ни на один день не соглашалась её оставить.

Но в то же время она ехала в страшное и опасное место. Даже заведующая райздравом, которая, отчаявшись, молила бога, чтоб он послал ей хоть какого-нибудь инвалида-фельдшера для постоянной работы в Криницах, и которая полчаса подряд целовала Наталью Петровну от радости, когда узнала, что она настоящий врач с дипломом и приехала в такое время по собственному желанию, — даже эта женщина, увидев ребенка, стала отговаривать её и предложила остаться в райцентре или поехать в деревню побогаче.

— Кто сам не видел, тому трудно представить, как она работала в ту первую зиму, как ей тяжело было, — говорил Данила Платонович.

Лемяшевич мог представить, он партизанил и видел потом жизнь в освобожденных районах.

Пока сыпняк не распространился, надо было срочно изолировать всех больных и сделать в хатах дезинфекцию. Довоенное здание сгорело, и больницу устроили в доме предателя старосты. Само собой понятно, что ни кроватей, ни постельного белья не было. Больные лежали вповалку на застланной кое-какими простынями соломе, которую тоже нелегко было достать. Не хватало посуды для кухни, — в то время самый обыкновенный стакан был редкостью, а тарелка и чугун ценились дороже любых сокровищ. Понятно, что в такую больницу даже сознательные люди, понимающие опасность эпидемии, не желали отдавать своих заболевших близких, скрывали их дома. Врачу приходилось ходить по хатам, отыскивать и забирать их—часто со скандалом, прибегая к помощи председателя сельсовета. Нередко на голову Натальи Петровны обрушивались проклятия.

Одна женщина, когда забрали её сына, в отчаянии крикнула:

— Чтоб твое дитя завтра легло на его место!

Наталья Петровна в ужасе отшатнулась и нетвердым шагом вышла из хаты. Санитарки испугались за нее: она побледнела как мертвец, а потом весь день чувствовала себя больной.

Она работала с рассвета до поздней ночи. Помимо своих прямых обязанностей — принимать, осматривать, лечить больных, ей приходилось заниматься бесконечным количеством дел, какими, вероятно, никогда не занимался ни один врач. Кроме тифозных, немало было и других больных: инвалидов войны, искалеченных, простуженных, обмороженных (зима стояла суровая, а одежда у людей прохудилась). Этих больных она принимала в комнатке сельсовета, в другом конце деревни, а потом спешила в больницу к тифозным — и не только делала обход, а одновременно выполняла обязанности санитарки, сестры, повара. Бывало, когда кончалось топливо, она, собрав персонал больницы, шла вместе со всеми в лес и на саночках, а то и просто волоком доставляла дрова. Она следила, как работают бани, в которых производили дезинфекцию, и опять-таки не только следила, а работала там сама с санитарками, по большей части мобилизованными на это дело, так как добровольно почти никто не шел.

Под вечер она бежала, именно бежала, а не шла (она разучилась ходить обычным шагом) к больным в соседние деревни — в Выселки, в Задубье, в Хатки — и возвращалась оттуда всегда ночью. Сначала она ходила одна. А время было неспокойное: в бывшей фронтовой полосе, где недавно шли бои, развелось множество волков, и случалось, что они нападали на людей, кроме того, блуждали по лесу ещё и двуногие волки — полицейские и другие предатели. Разумеется, женщины, несмотря ни на какие обиды, не могли не оценить её подвига и скоро перестали пускать её одну: собиралась группа девушек и женщин помоложе и провожали Наталью Петровну до Криниц, до самого её дома.

Так она работала. Но все эти тяготы, весь этот нечеловеческий труд приносил бы ей только утешение в горе, если б сердце не точило другое мучительное чувство — постоянный страх за дочку, которую она бросала на чужие руки на весь день. А как она там, её Ленка? Здорова ли? Накормлена?

Она жила у одиноких стариков, набожных, но хитрых. К её приезду в Криницы это была единственная хата, большая и чистая, где жили одни только хозяева, и председатель сельсовета в довольно категорической форме предложил старикам взять докторшу на квартиру. Старики полюбили её и девочку, но это не мешало им запускать руку в её паёк или присваивать кувшинчик молока, который иной раз приносила какая-нибудь благодарная женщина для докторовой дочки, о чём Наталья Петровна обычно и не знала. Присматривать за ребенком она взяла девочку лет четырнадцати, сироту. Гальку. Наталья Петровна уходила из дому, когда Леночка была еще в постели, и возвращалась, когда дочка опять-таки давно спала. Днём она боялась наведываться к ней, только иногда забегала во двор, чтоб посмотреть через окно, как девочка играет в комнате.

Ночью, возвращаясь с работы, она заходила в баню, где хранилась смена одежды, мылась, переодевалась в чистое, продезинфицированное, и тогда шла домой. И прежде всего подходила к диванчику, где спала дочка. Щупала её лобик — не горячий ли? И, удостоверившись, что Ленка здорова, с нежностью целовала ее ручки, головку, личико. Самым большим для нее счастьем было вернуться, когда дочка ещё не спала. Леночка кидалась ей навстречу, ласкалась и спрашивала:

— Почему ты так долго не приходила, мамочка?

И все-таки, как ни остерегалась она, как ни просила быть поосторожнее Галину и стариков, уберечь девочку от болезни не удалось. И сама не убереглась. В доме заболели все сразу, чуть не в один день. Сама Наталья Петровна первая почувствовала себя плохо еще с утра: гудела голова, подкашивались ноги. Днём сестра и санитарка заметили, что она больна, и отвели её домой. А в хате уже лежала Галька, к вечеру подскочила температура у Лены. Наутро не встала старуха и сразу же попрекнула:

— Занесла ты нам заразу, докторка.

Горько было слышать Наталье Петровне этот попрек. Она промолчала и, не подавая виду, что сама еле держится на ногах, ухаживала за больными, управлялась по хозяйству, топила печь.

На другой день в Выселках случилось несчастье: подорвался на мине мальчик. Она побежала туда, за два километра, на месте оперировала его, спасла мальчику жизнь и, не окончив перевязки, сама потеряла сознание. Когда её привезли из Выселок, она уже не могла подняться на ноги.

Она лежала рядом с дочкой, и впервые у неё на душе было спокойно: Ленка болела легко и без умолку болтала с матерью о своих детских делах. И только одно волновало ее во время болезни, волновало и радовало: любовь криничан, которую она заслужила за короткое время своей работы. Одна за другой приходили женщины и приносили кто первое яичко, кто сухой липовый цвет — чаю заварить, или просто сердечное слово, чтоб подбодрить. Приходили и те, что ругались с ней, когда она забирала больных или заставляла нести всё добро в «вошебойку». А когда пришла женщина, которая крикнула: «Чтоб твоё дитё завтра легло…» — и с виноватым видом попросила прощения (сын её в это время уже поправился), Наталья Петровна заплакала. В тот же вечер с группой колхозниц пришла жена Данилы Платоновича и предложила ей перебраться к ним; это было общее решение, так как в доме старого учителя и условия лучше и уход будет настоящий. Наталья Петровна отказывалась, возражала, но женщины закутали ее и дочку в одеяла и на носилках перенесли к учителю.

Она поправилась чуть не последней из тифозных больных. Эпидемия была ликвидирована, больница превращена в обычный медицинский пункт, без коек, а Наталья Петровна с дочкой переехали в отдельную хату, которую ей дал сельсовет.