Криницы - Шамякин Иван Петрович

Бухгалтер сделал такой жест рукой и так захохотал, что и остальные не могли удержаться от смеха.

— Ну, брат, не могу я уважать такого человека! Ни вот столечко… Тошно становится… хоть убей! — И он сердито сжал кулак. — Потому что фальшь все это… Мещанство самое поганое… Перерождение! Нет, брат, извини, пожалуйста, не этим интеллигентность меряется! Можно и выпить и погулять, но надо жить с народом… Верно я говорю, Лемяшевич?

На прилавке уже стояли две новые бутылки вина.

— А по-моему, и гулять надо вместе с народом, — сказал Лемяшевич и как бы невзначай бросил взгляд на закрытые двери.

Его поняли. Председатель сельсовета разочарованно крякнул:

— Эх, Михаил Кириллович!

Мохнач молча отошел и сел на свой ящик, а Полоз удивительно живо поднялся, встал перед Лемяшевичем, взял его за лацкан пиджака.

— Погоди. Ты что о нас подумал? Что мы от народа спрятались и, видно, на краденые пьем? Так?

— Да нет… Что вы!..

— Врешь… Подумал… Так вот что — выкинь из головы!.. Я восемь лет бухгалтером, пережили годы знаешь какие? В доме хлеб за кулич считался. Но ни один колхозник, ни один ревизор не попрекнул меня, что я запустил руку в колхозный карман. Потап, конечно, председатель дрянь, ругают его в каждой хате. Но кто посмеет сказать, что он хоть одно яйцо с фермы взял? Я первый заткнул бы такому брехуну глотку! Вот так, товарищ директор, можешь ругать нас, критиковать — и правильно критикуешь, за клуб, например, за культуру, — но не обижай…

— Да у меня и в мыслях не было… Чего ты ко мне привязался? — мирно, дружески возразил Лемяшевич. — Если б я действительно так думал, можешь быть уверен, — не прикоснулся бы к стакану!

Полоз поверил, улыбнулся.

— Коли так—выпьем еще этого кваску. За доверие и дружбу!

Выпили.

— Ты не думай, Лемяшевич, что мы часто сюда заглядываем. Нет. Это я их пригласил, — бухгалтер кивнул на председателей. — Я сегодня, знаешь, разволновался до слез. Пришла ко мне делегация колхозников из четвертой бригады, из Задубья… Бородачи все. И зачем, ты думаешь, пришли? Посоветоваться… Принесли коллективное письмо в ЦК. Благодарят за новый закон о сельхозналоге. Знаешь, прочитал я это простое письмо — и тут только понял до конца, что такое этот новый закон… Читал я его раньше, разъяснял колхозникам, радовался снижению налогов, но главного-то не понимал — что не просто в снижении дело… На свои места ставит закон все взаимоотношения на селе. Вот что. Бьёт по нарушениям нашей главной партийной заповеди: всё для народа, для его счастья… А то что у нас было? Там, брат, дядьки пишут в письме, как у них в Задубье сады вырубали, уничтожали пасеки, как в нашем в общем-то не слабом колхозе десятки колхозников остались без коров… Читал я — и больно мне было и стыдно… Стыдно, Потап! — сурово бросил Полоз председателю колхоза. — Я же раньше видел всё это, а молчал… Почему я молчал, почему не писал, не сигнализировал в ЦК, как требует от меня устав моей партии? А я помню, как плакал старый Шаблюк, когда хромой Прокоп у себя сад рубил… Забыли мы свой основной долг… Вот что… Полоз вылил в стакан остатки вина, опрокинул с размаху в рот. Лемяшевич с интересом следил за ним и все ещё не мог разобрать — то ли он пьян, то ли в самом деле так возбужден.

— В чем, в чем, а в бескоровности наших колхозников мы с тобой, Потап, крепко виноваты. Хозяйничали, чёрт возьми! Сотни гектаров сенокоса оставались зимовать под снегом, а на ферме скотина дохла и колхознику нечем было корову прокормить. Я знаю, как Лемяшевич не позволил тебе отобрать у колхозниц сено, нажатое ими в лесу… Напрасно ты его, Михась, по морде не съездил, я защищал бы тебя во всех инстанциях.

В голосе его звучала горькая ирония. Мохнач быстро глянул на своего критика. Полоз старался внешне сохранить спокойствие, но нельзя было не видеть, что он весь кипит. Теперь Лемяшевич уже понимал, что он не пьян, а очень взволнован.

— Вообще давно хотел я у тебя, Потап, спросить — для кого ты работаешь?

Мохнач не ответил — считал половицы. Полоз терпеливо подождал и повторил свой вопрос:

— Для кого?

— Как так для кого? — спросил неприязненно Мохнач. Ровнополец от любопытства затаил дыхание.

— Да вот так… Ты даже не знал до сего дня, что все мы работаем для народа… А ты народа не видишь — ты же всегда в землю смотришь, и, кроме своего пуза, ничего у тебя нет перед глазами… А земля без людей мертва… Ты управляешь колхозом, а не знаешь, как колхозники живут, у кого хлеба нет, а у кого сала полно. И хотя ты не пьёшь, не крадёшь, а народ тебя не любит… Хоть это ты видишь? Должно быть, тоже нет, потому что сказать тебе в лицо у людей не хватает решимости… Так вот я говорю — не любит!.. Ты сам не любишь людей, не видишь их. Так за что же им тебя любить? Но как это с тобой случилось, коммунист Мохнач? Не понимаю… Был бы ты карьерист какой-нибудь, из тех, что рвутся вверх… Но какой ты к черту карьерист! И куда ты можешь подняться? Ты ведь и себя не любишь. Ты газету раз в месяц читаешь, и то одни объявления. Что ты знаешь, что тебя интересует? Председатель крупного колхоза!

— Так-так-так, — быстро на высокой ноте пропел Мохнач и, как будто в подкрепление, выбил это «так» пальцами на прилавке. — Гляжу я — что это мой авторитет растет? А оно вот что — парторг его поднимает. Так-так-так…

— Твой авторитет!.. — Полоз пренебрежительно покачал головой. — Нельзя ни поднять, ни уронить того, что не существует, — пустоты. Какой у тебя может быть авторитет? Для того чтобы иметь авторитет, надо жить с народом, вон как Груздович живет.

Мохнач поднялся, бросил продавцу:

— Запиши на меня бутылку вина, — и подошел к бухгалтеру с таким решительным видом, словно хотел ударить. Уставившись в него злобным взглядом, язвительно сказал, ощерив желтые зубы — Дай же, я хоть на тебя погляжу. А то за все время я так и не разглядел, кто у меня бухгалтером сидит. — И вдруг крикнул, обращаясь к остальным — Чего глаза вылупили? Интеллигенты! — И, разразившись длинным, многоэтажным матом, быстро вышел, хлопнув дверью.

Какой-то миг все неловко молчали. Лемяшевич, уже с некоторым сочувствием смотревший на Мохнача, когда тот молча слушал эту безжалостную критику, теперь окончательно понял этого человека, с которым ему уже не раз приходилось сталкиваться, и был признателен Полозу. Он всегда был сторонником таких вот откровенных разговоров, сразу раскрывающих всего человека. И хотя его тоже несколько смутил неожиданный финал беседы, но в душе он был рад, что окончилось именно так: Мохнач как бы сам разоблачил себя.

Но на мягкого, кроткого по характеру Ровнопольца, который склонен был прощать людям их человеческие слабости, все это, видно, совсем иначе подействовало.

Он огорченно вздохнул:

— Зря ты это, Андрей Николаевич.

— А ну его! — отмахнулся Полоз. — Пускай уходит!.. Тошно мне глядеть на него…

Теперь вид у него был совершенно трезвый и усталый. Он бросил на прилавок сторублевку.

— За все получи… Для сына конфеток дай граммов сто… Погоди, что это меня женка просила купить? Все к черту из головы вылетело.

Лемяшевич неожиданно для себя предложил еще выпить: захотелось закончить разговор теплее. Полоз согласился без особой охоты, больше из вежливости, и, выпив, взялся за печенье, ел с аппетитом, основательно. Теперь говорил главным образом Ровнополец.

— М-да, Николаевич, не знал я, что ты умеешь так… разносить…

— Когда-нибудь и до тебя черед дойдет, — хмуро, не в шутку ответил Полоз.

Выпили еще. Лемяшевич почувствовал, что тело его стало каким-то необыкновенно легким, а душа полна веселья и необычной нежности к себе и к этим своим новым друзьям. Такими добрыми, простыми и сердечными людьми показались ему Полоз и Ровнополец, что захотелось тут же, немедленно, обнять и расцеловать их. Но он еще сознавал, что если это сделает — его сочтут пьяным, и потому сдерживался. Однако надо же как-то доказать свою любовь, свои добрые чувства! И он, весело смеясь, попросту, как и они, обратился к продавцу: