Криницы - Шамякин Иван Петрович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я надеюсь, вы меня поймете. Семья бедная, тихая, поселится она на той половине, где русская печь. Мешать они вам не будут, девочке уже семь лет, в первый класс пойдет. А старуха может даже стряпать вам.
Она перебила его:
— Я понимаю. Но вы напрасно беспокоитесь. Никого я к себе в квартиру не пущу!
— Квартира школьная. И вы не имеете права занимать такую площадь… Это, знаете, слишком для одного…
Она вздохнула, будто и вправду жалея, что он так наивен.
— Вы новый человек, Михаил Кириллович… и не знаете некоторых обстоятельств…
Последние слова прозвучали насмешкой и хлестнули Лемя-шевича, как пощечина. Он вздрогнул, уставился на нее.
— Каких обстоятельств?
— Да так… кое-каких… — уклонилась она от ответа.
Но Лемяшевичу прекрасно было известно, что она имела в виду, и её бесстыдство возмутило его. Сдерживая гнев, он с минуту неловко молчал, а она насмешливо наблюдала за ним, и глаза её горели, как у кошки. Потом он встал и… закрыл окно.
Она насторожилась…
Лемяшевич прошелся до дверей и обратно, чтобы успокоиться. Остановившись посреди учительской, резко сказал:
— Нет, я знаю, что это за об-сто-ятельства. — Слово это он произнес с издевкой. — Я знаю… И я удивлен, что у вас еще хватает духу говорить об этом. Мне стыдно за вас и за человека, который у вас бывает… Вы—педагог, учите детей, молодежь, преподаете русскую литературу — предмет, который должен воспитывать самые высокие чувства… укреплять нашу мораль. Вы, конечно, твердите об этом на уроках… А в жизни? Что делаете вы в жизни? Вы знаете, как о вас колхозники говорят?
Только теперь она покраснела и, должно быть, почувствовав, как загорелись щеки, осторожно коснулась их пальцами. Потом, как бы опомнившись, со злостью спросила:
— А какое вам, собственно, дело до моей личной жизни? — Не мне одному — всему коллективу… Мы воспитываем людей будущего, людей морально чистых. И мы не позволим!..
— Ой, какие громкие слова! Вы же не на митинге, товарищ Лемяшевич, — поморщилась она.
— Нельзя допустить, чтоб вы своим поведением… позорили весь коллектив…
Марина Остаповна, женщина не глупая и опытная, отлично понимала, что ни возмущение, ни деланная обида или слезы не подействуют на такого человека, как Лемяшевич, это только подольет масла в огонь. Поэтому она применила неожиданный маневр — игривым тоном прервала его тираду:
— Вы это всерьез или только притворяетесь? Не прикидывайтесь, Лемяшевич, ангелом, вам это не идет. Лучше… — знаете что? — женитесь на мне… ведь вы человек без предрассудков… Обещаю вам быть хорошей женой… Верной…
Действительно, такой неожиданный поворот просто ошеломил Лемяшевича, он осекся на полуслове и, растерянно замигав, умолк.
Она встала и подошла к нему. Он испуганно отступил за стол. Она громко и весело рассмеялась.
— Сколько вам лет, Лемяшевич? Вы, должно быть, лет десять прибавляете? — И, не дав ему снова заговорить, закончила уже серьёзно: — А к разговору о квартире и моих отношениях с Артемом Захаровичем советую вам не возвращаться! Для вашей же пользы… Будьте здоровы! — И вышла, гордо подняв свою красивую голову.
Лемяшевич с минуту стоял неподвижно, прислушиваясь к ее шагам в коридоре. Потом грохнул кулаком по столу.
— Нет! Я еще вернусь к этому разговору! Вы мне рот не заткнете! Не на такого напали!
10
В райкоме только что окончилось короткое совещание уполномоченных. Бородка не любил длинных заседаний. Он начинал всегда словами: «Давайте, товарищи, посоветуемся», — но говорил все время один и кончал категорическим предупреждением: «Через час чтоб ни одного человека не было в райцентре. Увижу кого-нибудь — пусть пеняет на себя».
И все знали, что это не просто слова, что сохрани бог попасться теперь Артему Захаровичу на глаза — пощады не будет никому, даже второму и третьему секретарям, даже Волотовичу, не говоря уже о заведующих отделами, инструкторах, инспекторах и прочей «мелкой сошке».
В кабинете, кроме Бородки, остались Волотович и редактор газеты Филипп Жданко, молодой худощавый человек в очках.
Волотович пересел с дивана у окна за длинный стол для членов бюро. Взял одну из многочисленных директив, лежавших стопкой на столе секретаря, это почта из центра. Бородка придвинул к себе другую стопку — директивы райкома вниз, в колхозы, — и начал подписывать. Редактору, который сидел в конце стола, у самой двери, то застегивая, то расстегивая замок своей кожаной папки, бросил официально, давая понять, что разговор будет краток:
— Слушаю вас, товарищ Жданко.
Тот снял очки в золоченой оправе, повертел их за дужку.
— Я просил вас, Артём Захарович, не посылать меня в район, у меня ответственный номер.
— Поручите секретарю. Парень опытный, два месяца замещал редактора.
— Но газета какая была!.. Стыдно читать…
— Я не вижу, чтоб она стала лучше после вашего приезда, — жестко сказал Бородка.
— Возможно, — спокойно согласился Жданко. — Но при таком положении, когда редактор превращается в штатного уполномоченного, улучшить ее…
— Товарищ Жданко, — перебил его Бородка, — у нас сейчас горячая пора: уборка, хлебопоставки и сев озимых. И по всем этим кампаниям наш район не на первом месте. Никакой самый сверхвыдающийся номер газеты не поможет нам выйти в передовые.
— Вот как! — Редактор надел очки и внимательно посмотрел на секретаря. — А уполномоченные помогут?
— Мы должны использовать все средства, организационные и пропагандистские, — ловко исправил свою ошибку Бородка и, взглянув на часы, снова занялся подписыванием бумаг.
Жданко помолчал, потом встал и решительно произнес:
— Хорошо, я поеду. Но заявляю вам: вы не правы… И вообще… Не нравится мне стиль… нашей работы.
Он явно хотел сказать «вашей», но не хватило решимости, и он сказал «нашей». Подождал, что ответит Бородка, но тот даже и не глянул. Это равнодушие, невнимание секретаря оскорбило молодого редактора. Он покраснел и хотел сказать что-то еще, но, взглянув на Волотовича, который ласково улыбался ему, тоже ответил виноватой улыбкой и вышел.
— Не везет нам на редакторов. Чистоплюй! — сказал Бородка, когда за Жданко закрылась дверь.
Волотович снял очки, положил их на стол.
— А знаешь, он прав. Не нравится и мне стиль нашей работы… вернее говоря — твоей…
Бородка быстро вскинул голову, блеснул удивленным взглядом.
— Ты что?
— Вот видишь, как тебя задело, что я, председатель райисполкома, член бюро, вдруг решился сказать тебе об этом.
— Да нет, ничего… Критикуй, пожалуйста… если тебе пришла такая охота. — И Бородка снова взялся за бумаги.
Волотович с минуту молча разглядывал его.
— Давишь ты, Артем, своим авторитетом людей, глушишь их инициативу.
Бородка энергичным движением отодвинул бумаги и откинулся на спинку стула, лицо его стало сурово и непривлекательно: от углов рта пролегли тяжелые складки, и щеки как будто обвисли.
— Так… так, старик, давай…
— На словах ты — за критику. А по сути в районе право на критику имеешь ты один, ты захватил на нее монополию…
— Гм… Интересно…
— Ты безжалостно и часто бестактно критикуешь и разносишь всех и каждого, но никто не отважился критиковать тебя…
— Чепуха. Ты и то вот отважился…
Волотович умолк и укоризненно, с обидой посмотрел Бородке в глаза, в которых снова прыгали насмешливые искорки.
— Да, ты пользуешься моей слабостью. Вернее говоря, тем ненормальным положением, в котором у нас подчас оказываются председатели исполкома… Хозяин в районе секретарь, а председатель… он или становится тенью секретаря, исполнителем его воли, или, если ему такая роль не по душе, должен начать борьбу с ним. Когда я приехал, у тебя был уже немалый авторитет. Ты был хозяином района. А я никогда ни с кем не воевал ни за власть, ни за первое место… Я добросовестно выполнял свои обязанности…
Бородка навалился грудью на стол, вытянул руки во всю длину, сцепив пальцы позади письменного прибора, лицо его покраснело, как будто он пытался сдвинуть этот прибор с места и никак не мог.
