Обратная сторона Японии - Александр Куланов

После этого Нина Хедо встречалась с советской примой еще дважды, но уже в Москве. Сначала прилетала одна, а потом с мужем и друзьями. О том, как их принимала Пугачева, Нина вспоминает восторженно: «У нее была прекрасная квартира на улице Горького, молодой парень с длинными волосами, кажется, Володя, тоже певец, замечательно готовил котлеты. Сама Алла – милейшая женщина, в общении совсем не звезда. Кто она такая для русских, я поняла, только когда мы однажды вечером вышли из ресторана и одна бабушка, случайно увидев Пугачеву, заплакала от счастья! А в том ресторане муж Аллы заказал для меня все меню – полностью, чтобы я могла попробовать все блюда!» Из Москвы Нина-сан привезла портрет Пугачевой с простым, но емким автографом «Нине от Аллы» и нарисованным шариковой ручкой сердечком. Конечно, еще несколько новых песен: «Три счастливых дня», «Песенка про меня», «Старинные часы». Нина поет их и сейчас. Продолжает переводить на японский язык и исполнять уже новые и непривычные для Японии вещи – «Я милого узнаю по походке», например. Иногда поет вместе со своей русской подругой – Катей Коробовой. Поют на русском, и на японском: «Ландыши», «Синий платочек», «Рябину» – любимую песню Бориса Ельцина. Услышать в Токио их можно в самых разных местах – музыкальных клубах, ресторанах, концертных залах. А после визита Пугачевой Нина-сан открыла на Гиндзе новый клуб «Моя роза». Сейчас закрылся и он – финансовые проблемы сказались, да и общее падение интереса к России. Поэтому мы и слушали Нину-сан у нее дома, а потом рассказывали нашим знакомым, среди которых всегда было особенно много японских жен – тех, чьи дети, возможно, переведут на японский язык новые русские песни.

Русские люди

Персонажи токийского театра

Почему-то Токио часто ассоциируется у меня с театром. Со временем мне все чаще кажется, что я стал участником огромного спектакля, длиною в год, с участием нескольких сотен артистов. Я и сам оказался там и артистом, и зрителем одновременно. Ставил спектакль невидимый режиссер, даривший нам – актерам – большую свободу творчества и возможность практически безграничной импровизации. Я импровизировал. Импровизировал, как мог, понимая, что мне никогда не догнать в этом мастерстве моих новых токийских знакомых и друзей.

Актеры в этом театре оказались преинтересные и ужас какие талантливые. Среди моих знакомых было несколько докторов и кандидатов наук, но… далеко не все они – ученые в принятом у нас смысле слова. Более того, они были уже и не совсем русские. Наверное, такой тип человека и называется «гражданин мира». Широко образованные и вполне обеспеченные, говорят на трех языках, имеют американские дипломы, русские паспорта и японских жен, пьют пиво, закусывают суси и не принадлежат никому. Граждане мира российского происхождения с токийской пропиской и затрудненной национальной самоидентификацией. Я таким уже не стану. Было ли мне жаль, глядя на них? Не знаю. Наверное, нет. Просто я осознавал факт: таким уже не стану. Лет на десять опоздал.

Почти каждый вечер я приходил в гости к своему другу Василию Молодякову в его большую и гостеприимную квартиру на седьмом этаже высотного здания в токийском районе Таканава. Василий готовил ужин и, нарезая баклажаны, рассказывал о поэзии Серебряного века, о своем любимом Брюсове, о Зорге, о паназиатском национализме и нюансах геополитики XX века.

Под стук палочек, подхватывающих суси, мы беседовали о японском пиаре, государственном имиджмейкинге и отсутствии представления о реалиях современной Японии в России. Покончив с ужином, брали по банке пива (а потом еще по банке, а потом еще…) и выходили на балкон. Глядя с высоты седьмого этажа на могилы знаменитых сорока семи бродячих самураев, мы придумывали новый журнал о Японии – каким он должен быть, кто, как и о чем должен в нем писать.

Иногда я в одиночестве медленно и печально гулял по вечерним токийским улицам, но это далеко не всегда оказывалось приятным времяпрепровождением: улицы центра Токио битком набиты народом даже в середине ночи. Гулять там не очень получалось. А вот на узких улочках моего тихого района Оомори действительно можно было не торопиться. Вечером, когда там становилось мало народа, я получал мучительное наслаждение от ходьбы по правой стороне. Велосипедисты могли и объехать – пешеходов в это время немного. Сориентированные на левостороннее движение японцы и на тротуаре держались левой стороны, а спускающийся справа по эскалатору гайдзин с рюкзаком где-нибудь в половине девятого утра в центральном Токио мог, сам того не зная, остановить тысячу-другую бегущих на работу японцев. Никогда не думал, что столь простая вещь, как ходьба справа, может быть так приятна и одновременно сладко тосклива. Такие же чувства вызывало ранним солнечным утром мягкое зеленоватое сияние татами, а глубокой ночью, когда я ложился спать, расплывчатый белый свет то ли луны, то ли уличных фонарей, то ли люстры в окне напротив, проникающий через мои седзи. И хотя я знал, что, скорее всего, это свет от фонаря, почему-то очень хотелось называть его лунным. Наверное, из-за странной нефонарной белизны. Я долго пытался вспомнить, где я совсем недавно видел такое же мистическое свечение, и наконец вспомнил. Таким же потусторонним мне показался однажды красный глаз светофора сквозь намертво замерзшее стекло троллейбуса где-то у Пречистенских ворот. Казалось, что это было вчера и тут, недалеко – за углом. Вот сейчас выйду на Икэгами-дори, поверну в сторону Синагавы, и будет зима, Москва, троллейбус. Не будет. А и к лучшему – у меня в японской квартире не было обогревателя. Утром в Токио все кажется оптимистичней, чем на самом деле. Начинается день, начинаются заботы, дела, встречи. Но день пролетает быстро, а вечером думаешь: все отдал бы за то, чтобы хоть на день вернуться домой, в Москву. Или хотя бы за то, чтобы кто-нибудь, ну хоть кто-нибудь, позвонил – просто так, поговорить. Странно – здесь есть все для жизни, но иногда кажется, что жизнь здесь совершенно невозможна.

Оставшись один, включаешь телевизор и смотришь одни и те же новости о Северной Корее или еще о чем-нибудь, что в итоге тоже оказывается связанным с Северной Кореей. Поначалу забавляли шоу. Оказывается, Китано здесь не культовый режиссер, а клоун, ведущий комическое шоу. Однажды увидел интересный номер. Нет, на самом-то деле ничего интересного – доморощенные жонглеры работали с кеглями, но вот выступали они под «Танец с саблями» Хачатуряна, исполняемый… на сямисэнах. Какой это панк! В жизни такого не слышал. Истинно говорю вам: в прошлой жизни Хачатурян был японцем. Даже не вопрос. Как и Таривердиев. И многие другие армяне.

Все-таки русские, долго живущие в этой стране, – в большинстве своем люди с отклонениями, другие этого настроения просто не вынесли бы. Но не подумайте обо мне плохо. Я вовсе не считаю их сумасшедшими – сдвиг в психике вовсе не равнозначен «сдвигу по фазе», нет. Просто они немножко не такие, как мы – те, кто так и не смог или не захотел прижиться здесь. Никто из нас не лучше и не хуже других, мы лишь отличаемся друг от друга. Больше всего то, что я назвал «отклонениями в психике», напоминает, а иногда и совпадает с такими же отклонениями у выдающихся, порой гениальных ученых. Рассеянность, отрешенность от быта, способность ассимилироваться в чуждой среде, сосредоточившись лишь на объекте изучения, – вот что я имел в виду под неблагозвучным термином «отклонения». Япония особенно подходит для них потому, что не заставляет отвлекаться на многие бытовые мелочи и неурядицы, неизбежные у нас, – Япония удобна, комфортна, и, пользуясь этим удобством, люди могут наконец-то сконцентрироваться на любимом деле.

Как-то раз в Токио мне удалось познакомиться с потрясающими людьми, старыми русскими эмигрантами – доктором Евгением Аксеновым и Любовью Швец. О каждом из них можно было бы и стоило бы, непременно стоило бы написать отдельную книгу, но я вспомню лишь один эпизод. На следующий день после нашего знакомства в университете Васэда Любовь Семеновна Швец позвонила мне и пригласила в гости, в свой дом на Адзабу. Я несколько удивился такому приглашению (вчера она просто сказала, что как-нибудь свяжется со мной и расскажет об истории своей семьи), но понял, что случился какой-то «информационный повод», и отправился в гости. Через час я очень жалел, что не надел галстук. У Любови Швец был юбилей, если я не ошибаюсь, ей исполнилось тогда 70 лет. Бодрая и очаровательная виновница торжества усадила меня в холле вместе с другими гостями, большинство из которых были «старые харбинцы» – эмигранты и потомки эмигрантов из Советской России, составлявшие когда-то обширную русскую колонию в китайском Харбине и счастливо избежавшие близкого знакомства с НКВД. Особый, непередаваемый колорит и шарм этих людей погрузили меня в другую, смутно знакомую по кино об эмигрантах жизнь. Я сидел и слушал их рассказы о старом, довоенном Харбине, воспоминания, которые казались совершенно нереальными: «Люба, Люба, а помнишь, как ты выбрасывала мусор под дверь атамана Семенова?» – и понимал, что вижу живую историю. Их акцент напоминал мне передачи о старых русских в Париже, а о том, что дело происходит в Токио, не позволяли забывать дочери и внуки хозяйки дома. Сама она говорила исключительно по-русски, дочки в основном по-английски, внуки – по-японски, но внутри семьи все языки перемешивались, и получалось что-то невообразимо трогательное: «Мамми, телефон да е!»