В предчувствии апокалипсиса - Валерий Сдобняков

– Анатолий Анатольевич, вы почему допустили эту публикацию?

– Таково было решение редакционной коллегии. Эта публикация – коллективное решение.

– Но вы знаете, что Политбюро против неё?

– Не знаю.

– Почему не знаете?

– Потому что меня не знакомили с решениями Политбюро.

У инструкторов ЦК была такая манера диктовать свою волю. А у меня была другая манера – отстаивать свою точку зрения. И тогда рассерженный аппаратчик приказал:

– Вы должны прекратить публикацию «Истории государства российского» Карамзина.

– Мы не можем прекратить, потому что уже напечатали первый номер.

А там получилась интересная ситуация. За месяц до окончания подписки в Москве нам её прикрыли – не разрешили выйти за миллионный тираж, как это позволили другим. (Тогда тиражи некоторых журналов прыгнули за миллион экземпляров). Потом вдруг из 800 тысяч экземпляров 100 тысяч неожиданно бесследно пропали – это целый вагон. Из типографии не доехали до подписчиков. Возник ажиотаж. И в редакцию хлынул поток писем возмущённых читателей. Именно тогда Владимир Солоухин сказал знаменитую фразу: «Странно, чтобы печатать деньги нет бумаги». Это был краткий период сумасшедшего интереса к публикациям журналов. Они продавались, как пирожки с повидлом, принося огромную прибыль. И вся она шла не редакции – государству.

Так вот – кроме этой неприятности, на нас ещё начал давить Центральный Комитет КПСС. К счастью, тогда я уже многое стал понимать в этой системе. Поэтому сказал безошибочно точную фразу:

– Я сам ничего не могу решить. Должен посоветоваться с коммунистами.

– Советуйтесь, – был мне ответ, – но чтобы через неделю всё было решено.

Я собираю в редакцию коммунистов. А к тому времени мы и Михаила Антонова приняли к себе на учёт. Это был очень серьёзный экономист, напечатавший у нас огромную статью, против которой вдруг выступило французское радио и на весь мир обозвало автора шовинистом. Антонова за это выгнали с работы, сняли с партийного учёта. С этой бедой он пришёл ко мне, стал жаловаться, на что я ему посоветовал – а какая проблема, становитесь на учёт в нашей организации. Он был членом Союза писателей СССР. Мы имели полное право поставить его на партийный учёт в редакции. И вот, обсуждая на собрании вопрос продолжения публикации «Истории…», мы прекрасно понимали, что если прекратим публикацию, от нас отвернётся читатель. И вообще репутация журнала будет подорвана. Я предложил Михаилу Николаевичу Алексееву сходить на приём к Лигачёву. И он пошёл, стал разговаривать. Тот не поверил, что нам прекратили подписку, вызвал помощника, который подтвердил: «Да, Егор Кузьмич, так и есть». А Лигачёв любил произведения писателя Алексеева и неоднократно публично выражал своё отношение к ним. Он пообещал, что подписку нам восстановят. И действительно, подписка на «Москву» была продолжена ещё дней десять. Это всё происходило незадолго до XIX партконференции, на которой Лигачёв произнёс свою историческую фразу, обращаясь к Ельцину: «Борис, ты не прав».

Вот так всё разрешилось, и в итоге мы печатали труд Карамзина в течение двух лет. Дело было сделано по-настоящему доброе и важное. Потом нас, кстати, опять вызывал Белинский, опять выражал своё недовольство, на что я ему заметил:

– Что же вы так ругаетесь. Член политбюро Лигачёв не против этой публикации, даже нам разрешил продлить подписку.

И тогда этот работник ЦК сказал такую фразу:

– Ладно, пускай сами разбираются.

B. C. А там, в Политбюро, уже всё кипело… Ну да Бог с ними. Но ведь у вас какие-то главы из своей последней книги «Пирамида», примерно в это же самое время, печатал Леонид Леонов, член редколлегии журнала?

А. П. Он сначала отрывки из неё печатал в «Новом мире». Даже в журнале «Наука и религия». Леонов эти публикуемые кусочки озаглавил «Мироздание по Дымкову». А потом уже у нас появились большие куски. Но полностью всю книгу он печатать не хотел.

B. C. С чем это было связано?

А. П. Он непрерывно работал над книгой примерно сорок лет. Я с ним неоднократно разговаривал о том, почему он не отдаёт книгу в печать. Но ведь это право автора. Затем, после ухода его из жизни, говорил с его дочерью Натальей Леонидовной, к которой перешло его творческое наследие. Хотя при жизни Леонов не очень рассчитывал на неё, исходя из того, что она была далека от литературного мира. Я это знаю, потому что был вхож в его дом, иногда помогал Леониду Максимовичу отвечать на письма поэтов. Бывало, он что-то в моём ответе правил, бывало – нет. Но всегда требовал, чтобы содержание писем было доверительным, деликатным, не обидчивым для поэтов. Не так, как отвечали, чаще всего, консультанты в журналах. И вот однажды, когда мы с Леоновым сидели и разговаривали, раздался звонок в дверь. Леонид Максимович пошёл её открывать и, вернувшись, сообщил, что пришла дочь. Тогда же он мне рассказал, что дочка, оказывается, пишет стихи. В своё время Леонов очень негативно отнёсся к творческим порывам дочери, запретил ей сочинять, но, видимо, в душе его жило некое беспокойство по поводу этого своего строгого решения. Да и с годами, видимо, понял, что, возможно, в отношении стихов дочери он был слишком суров. И вот, в эту нашу встречу, Леонов меня просит:

– Анатолий Анатольевич, прочитайте Наташины стихи (другая его дочь стала художником), и если в них есть что-то стоящее, то напечатайте. Если нет – прямо скажите ей об этом.

Я согласился, и вот тогда Леонов меня впервые познакомил с ней. Через неделю мы с Натальей встретились. Стихи у неё были хорошими, хотя в строчках чувствовалась некоторая «зажатость». Потом, после нашего разговора, я понял, отчего это происходило. Над ней довлело то, что её отец был писателем мирового уровня, классик при жизни. Я отобрал как заведующий отделом поэзии добротный цикл стихотворений для журнала. Публикация вызвала внимание к неизвестному имени. Через полгода новый цикл напечатал «Наш современник». Затем у Натальи Леонидовны вышел первый сборник стихотворений. И опять у читателей вызвали интерес её раздумчивые стихи. А когда у поэтессы вышла вторая книга, её приняли в члены Союза писателей. После ухода отца из жизни, она начала заниматься его творческим наследием и в итоге стала глубоким, основательным литературоведом, серьёзным аналитическим критиком. Её работы, комментарии признали выдающиеся авторитеты в леонововедении. Вот какие неожиданные повороты происходят иногда в человеческих жизнях. Я думаю, что Леонид Максимович на небесах радуется такому, открывшемуся неожиданно таланту своей дочери.

B. C. У вас с Леоновым были какие-то разговоры о философии «Пирамиды»? Он делился с вами замыслами этой грандиозной книги?

А. П. Честно скажу, что у нас с Леонидом Максимовичем происходили разговоры только по поводу Дымкова. Мы обсуждали ту часть, что печаталась в «Москве». Я не мог напрямую спросить у Леонова о том, как он пишет свой роман. Он вообще в этом отношении был малословен, практически никогда не говорил о своём творчестве. Во всяком случае, очень редко. Иногда в беседе он мог, например, поинтересоваться: «А Распутин хороший писатель?» Будто проверял меня… или себя. Или задать такой вопрос: «А он пьёт?» И тогда мне приходилось отвечать, что, насколько я знаю, сейчас нет. На что Леонов замечал.

– Вот Серёжа Есенин пил и погубил себя.

B. C. Потому что для него, в его восприятии, существовало единое поле русской литературы. И Есенин, и Распутин для Леонида Максимовича являлись его современниками.

А. П. Он видел великий литературный урожай начала века. Странно, но мы даже о его отце никогда не говорили. Это потом я узнал, что он как поэт занимался в Суриковском кружке, был сослан царским правительством на север империи, редактировал там газету, а во время гражданской войны на оккупированных англичанами территориях был ещё и издателем какой-то газеты. Леонов всегда ожидал от отцовской биографии удара по собственной судьбе. Возможно, в этом кроются корни его некоторой человеческой нераскрепощённости. Не писательской, а именно человеческой.

B. C. Леонов был одинок в конце жизни?

А. П. Последние двадцать лет его жизни, когда супруга ушла в мир иной, Леонид Максимович всегда сам снимал телефонную трубку, хотя при этом в доме у него была помощница по хозяйству. Наверно, это о чём-то говорит. Хотя до конца он избегал излишних публикаций, литературного мельтешения, суеты.

B. C. Ему этого, наверно, и не нужно было. Он уже думал о другом. Он оценивал и примеривал прожитую свою жизнь, своё творчество к суду вечности, к истории… Ну хорошо, а какие ещё наиболее значимые произведения, кроме тех, которые вы уже упомянули, удалось вам опубликовать в журнале «Москва»? Ведь, как я помню, у Юрия Кузнецова творческое сотрудничество с редакцией также не имело продолжения?