В предчувствии апокалипсиса - Валерий Сдобняков

B. C. С его поэзией в журнале вам приходилось сталкиваться?

А. П. Когда я пришёл в «Москву», стихов он уже не писал. Но как-то однажды принёс большой цикл переведённых стихов одного армянского поэта – объёмом как раз на целый номер. Из этого цикла я отобрал четыре стихотворения. Получилось на три журнальных страницы – очень хорошая публикация для любого поэта. И вот однажды меня вызывает Алексеев. Вхожу в кабинет, там уже сидит Солоухин. Михаил Михайлович спрашивает:

– Ты почему переводы Владимира Алексеевича в секретариат сдал не полностью?

Ответственный секретарь в журнале был в числе моих недоброжелателей, вот он и позвонил Солоухину.

– Владимир Алексеевич, я отобрал то, что с моей точки зрения, как заведующего отделом поэзии, является наиболее значимым в поэзии автора.

– Но ты понимаешь, – говорит мне Солоухин со своим владимирским оканьем, – что в поэзии нужен воздух?

– Да, в поэзии нужен, – отвечаю я, – но на журнальных страницах его быть не должно.

– Ну, вообще-то я поступал иначе, когда заведовал отделом поэзии в «Литературной газете». (Он был там полгода). Я тогда печатал всё, что приносил мне Николай Тихонов.

– Но если я буду печатать только всего Тихонова и всего Солоухина, то как появятся новые поэты, новые Тихоновы и Солоухины?

На этом наш разговор и закончился. Солоухин не стал шуметь, возмущаться, требовать. Стихи в журнале вышли, но наши личные отношения этим эпизодом были как бы немного подпорчены. Тем более, Солоухину передавали, как я выступал и против публикации у нас некоторых его рассказов. Но я никогда не стеснялся и не боялся открыто говорить своё мнение о произведениях разных авторов. Друзья мои, если всё правильно понимали, так и оставались друзьями. А если случалось, что обижались – так что же это за друзья? Вот так же и Солоухин… Как-то года два назад позвонил мне Александр Арцибашев и позвал на вечер Солоухина, который он должен был проводить. Мне пришлось на это приглашение ответить так:

– К сожалению, я могу сказать не юбилейную речь. Могу, конечно, поговорить о его прозе, поэзии. А если высказать правду – которую сам Солоухин любил выдавать встречь, в противовес, – мне такого говорить не хочется. Да и тебе на вечере это не нужно.

B. C. Спасибо, Анатолий Анатольевич, за столь обстоятельную беседу. Понимаю, что обо всём, происходившем с вами во время работы в редакции журнала «Москва», можно говорить долго. Тема эта почти неисчерпаема, потому и надеюсь на продолжение нашего разговора в будущем.

Ремесло и рукомесло – разные понятия

Тема третьей нашей беседы с поэтом и переводчиком Анатолием Анатольевичем Парпарой посвящена, можно сказать, «бесследно исчезающей Атлантиде» в русской культуре – поэзии национальных республик советского периода. Насколько был ярок в русской литературе этот период, насколько он был важен для становления национальных культур – обо всём этом размышляет мой собеседник.

Валерий Сдобняков. В этой уже третьей нашей беседе я хотел бы с вами поговорить о литературах национальных республик. За свою большую творческую жизнь вы переводили на русский язык не только стихи разных поэтов, писавших и пишущих на языках народов республик, входивших в СССР, народов современной России, но и на тех языках, которые для нас всегда были иностранными (чешском, сербском, македонском, хинди, бенгали, болгарском, арабском, монгольском…). Чем для вас была важна и интересна эта работа?

Анатолий Парпара. Вы сейчас сказали о переводческой деятельности. Но ведь главное для поэта в том, что, прежде чем появилась возможность перевода, должна была появиться необходимость этой работы. Нельзя заниматься переложениями с одного языка на другой только для того, чтобы проверить технику стихосоздания. Техника в переводах играет скучную роль. И не приносит радости открытия.

B. C. Я могу привести множество примеров, когда благодаря именно техническим навыкам в стихосложении поэты издавали огромное количество переводных стихов.

А. П. Вы говорите о тех ремесленниках, для которых оплата, заработок – цель прагматическая, мало чего общего имеющая с творчеством. И классики советского перевода на этом зарабатывали деньги. Но… Один из них, Яков Козловский, остроумно провёл точную грань между национальными мастерами и подмастерьями:

Но я в отличье от таксиНе всех перевожу!

B. C. Тогда как случилось, что вы стали переводить?

А. П. Я начал переводить совершенно неожиданно для себя. В 1969 в Москве проходило пятое всесоюзное совещание молодых писателей. Я был в семинаре Егора Исаева, Сергея Васильевича Смирнова и Виктора Кочеткова. Обсудили моё творчество – с замечаниями, с некоторыми жёсткими словами. Но всё это пошло мне на пользу. К тому времени я уже понимал, что жёсткая критика – оздоровительная критика. После моего обсуждения подошёл ко мне башкирский поэт Мухамад Ильбаев и говорит: «Анатолий, завтра будет моё обсуждение, вы переведите мои стихи». Я отвечаю, что никогда не переводил и не знаю, как это делать. А он настаивает: «Знаете, ну совершенно некому больше. А я слушал ваши стихи и понял для себя, что вы самый близкий мне по настроению, по восприятию мира, по трудовой основе, по природе своей». Что делать? Взял я у него подстрочники двух небольших стихотворений, приехал домой (а я тогда жил в коммуналке, в одной комнате вчетвером с матерью, отцом и братом). И, когда все заснули в двенадцать часов ночи, вышел на кухню, сел за стол и стал думать, как перевести его стихи. В подстрочнике они звучали так:

«– Девушка, у которой половина лица – солнце, и половина – луна, можно с тобой посидеть?

– Мальчик, у тебя ещё нет тепла, тебе рано со мной сидеть.

– Девушка, у которой половина лица – солнце, и половина – луна, можно с тобой посидеть?

– Старик, у тебя уже нет тепла, тебе поздно сидеть со мной».

Вот, собственно, и всё стихотворение. Мысль понятная, предельно простая: всё, даже любовь, должно быть вовремя! Но как можно в одном лице совместить солнце и луну? Русская поэзия таких опытов не имела. Очень долго я мучился, не мог вырваться из лап банальности. И наконец-то к шести часам утра я выстрадал такие восемь строчек:

Солнцеликая,Можно с тобой посидеть под луною?Мальчик, о чём говоришь?Рано тебе звёзды считать со мною.

Солнцеликая,Можно с тобой посидеть под луною?О чём говоришь, старик?Поздно тебе считать звёзды со мною.

Вот такой был мой первый переводческий опыт. Очень удачный оказался. Именно это стихотворение было очень высоко оценено, оно много раз печаталось и в сборниках, и в отдельных книгах Мухамада Ильбаева вместе с другими моими переводами. А я понял на конкретном примере, что при переводе поэтических строк надо, чтобы образ, найденный одним поэтом, бережно был перенесён на почву родного языка. А будет ли он жить и плодоносить, зависит полностью от способностей переводчика. Второе же его стихотворение я не смог перевести. Это были стихи о юной девушке, которая была стройна, как… пиявка. Здесь я споткнулся и глубоко застрял. В русском языке сказать о женщине, что она тонкая и изящная, как пиявка, оскорбительно и потому невозможно. Подобный образ, не смотря на внешнюю правду, уже изначально несёт отрицательную нагрузку. А применять избитые сравнения с тростником, берёзкой – банально и некрасиво. Более того, я понял очень важное для себя: то, что хорошо на одном языке, надо сделать так, чтобы оно было так же хорошо на другом языке. С другой стороны, некоторые русские поэты, например, талантливый Анатолий Передреев (он много переводил поэтов Кавказа – сам долгое время жил в Грозном), при всей его мощной природной даровитости, написал за полвека своей жизни только сто одно стихотворение и небольшую поэмку, но зато в его переводе вышло много книг национальных поэтов, некоторые из которых получили Государственную премию СССР. Когда однажды его спросили, как он делает так, что довольно слабые в оригинале стихотворения в его переводе становятся сильными и поэтичными? И не обкрадывает ли он свою поэзию, отдавая энергию своего таланта другим поэтам? Он ответил по восточному красиво: «Стихи для меня – праздник, а встречи с праздником не бывают частыми. Поэтому я и занимаюсь переводами, чтобы дождаться этого праздника».

Кстати сказать, эти всесоюзные совещания приносили нравственную пользу молодым писателям, заставляли их трудиться всерьёз. Вот как писала об этом участница соседнего семинара киргизская поэтесса Майрамкан Абылкасымова, будущий лауреат премии Ленинского комсомола: «Надо ли говорить, с каким чувством радости, волнения (как меня примут? Не растеряюсь ли?) ехала я в Москву! Но бурный, напористый, творческий воздух этого совещания был так упоителен и захватывающ, что я скоро позабыла о своих страхах и жила все три дня ощущением полного счастья, в мире поэзии».