Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли - Михаил Пришвин

– Какое же?

– А пешком идти, все вокруг рассматривать, о всем думать.

– Правда, и то хорошо.

– Куда лучше! Вот погодите, придет время, все будут на машинах ездить, и только самые богатые будут располагать временем ходить пешком. Да, вот придет время, все «бедные» будут ездить на машинах, а богатые ходить пешком.

Спустило колесо, я вставил новую камеру, и колесо опять спустило. Так я переменил три камеры новых. Возиться с колесами нелегкое дело, весь день прошел, а жадность труда все росла и росла. И будь у меня запас камер всяких, мне кажется, я бы умер, но достиг своего.

К счастью, оставалась только одна новая камера, и к тому же мне зачем-то надо было выйти на улицу. Вот как только я вышел из этого разгара упрямого действия, так сразу мне бросилось в голову: а нет ли в этой покрышке гвоздя, и не натыкается ли на него каждый раз камера?

Подумав так, я вспомнил, что колесо это стояло на запасе без колпака и, значит, каждый мальчишка мог заколотить мне в резину гвоздь. Я бросился назад, прощупал шину изнутри и сразу же нашел большой острый гвоздь.

И стало мне сразу легко и радостно: не распалась резина, а дырочки легко зачинить. Мне кажется, никогда я не испытывал на себе в такой силе жадность в труде: на другой день еле встал.

Вчера завел автомобиль, послышался легкий стук, я поднял капот, чтобы выслушать, и увидел: на всасывающей трубе, растопырив ноги, сидел паучок. Труба только нагревалась, и, видно, паучку было приятно нарастающее тепло.

– Сиди, – сказал я, – поглядим, как ты… – и прибавил оборотов.

Вчера покупал запчасти для автомобиля. Подходит молодой человек и, раскланиваясь, предлагает застраховать жизнь.

– Мы не выплачиваем только в том случае, если шофер был пьян.

– Ну, тогда, – ответил я, – страховаться мне незачем.

– Почему же?

– Потому что я езжу всегда пьяным.

Продавцы все стали на мою сторону и покатились со смеху, а я продолжал:

– Вот еще, буду я трезвый заниматься таким делом, в котором страхуют себе жизнь! На машине только пьяному и можно ездить!

При общем удовольствии агент, тоже улыбаясь, раскланялся и удалился.

С утра возился с машиной и к обеду сдал ее в ремонт на завод.

– Генерал сказал, генерал рассердился, генерал, генерал… – повторяла намазанная девица-шофер на заводе.

Я указал ей место в своей машине.

– Кто же нас повезет? – спросила она. Я молча сел за руль.

– Кто вы такой? – спросила она меня.

– Маршал, – ответил я. И мы поехали.

Излюбленные переулки у московских шоферов – это где нет регулятора и каждый держится правила: поезжай, куда и как тебе хочется, только гляди на другого и не мешай ему ехать, как и куда ему хочется.

Видел во сне, будто я в Москве остановил «Москвича» перед красным светом, вышел, взял «Москвича» под мышку и понес на красный свет. И так по всей Москве у милиционеров переполох, потому что остановить нельзя: он не едет на красный свет, а идет.

Интерес к машине соединился с интересом к природе, потому что места охоты все отдаляются и к ним надо ехать… Так в природе чудится где-то свобода или счастье, и ключик в кармане от машины представляется ключиком к счастью.

В Союзе писателей дамы стали учиться на автомобиле. Ездят они с инструктором на учебной машине, каждая по часу, и так весь день. Поднимаясь на горку, каждая забывает прибавить газу, и мотор глохнет с полгоры. Шофер потерял терпение и в наказание стал выгонять свою ученицу из кабины заводить мотор от ручки. Сегодня ему и это надоело: желая предупредить остановку машины, он крикнул:

– Газу, газу давай! Не на кобыле едешь!

Так учатся жены писателей и на машине ездить и от русского народа крепкому русскому слову.

Маленький я боялся своих лет, и мне казалось, что годы мои идут, а я еще ничего не достиг. Так и было мне до семидесяти лет: вечный упрек. Но после семидесяти мне стали все говорить: «Ах, какой вы молодец!» – и я перестал, мне казалось, вовсе бояться убегающих лет. Я думал даже, чем больше мне будет лет, тем чаще мне будут говорить: «Какой вы молодец!»

Но вот случилось, пришла нам помогать пожилая женщина тетя Феня, и мы начали с ней мыть мою машину: она мыла, а я по мытому сушил металл замшей и полировал.

Работал я хорошо, но пот все-таки выступил у меня на лбу, и старуха, наверно, этот пот заметила и спросила меня:

– А сколько вам лет?

Я поглядел на нее и вдруг испугался: я увидел в глазах простого человека всю беспощадность природы: я почувствовал, что тут уж не спастись музыкой души моей, поэзией, и если я старый гусь и не могу рядом с молодыми лететь в теплые края, меня заклюют.

Я поглядел в глаза старухи и растерянно, смущенно повторил за ней:

– Вы спрашиваете, сколько мне лет?

– Да, хозяин, – ответила она, – сколько вам лет?

За короткую минуту, однако, я успел подавить в себе противный страх и сказал:

– Сколько лет? Вы сами видите: конь везет!

– Вижу, – ответила она, – конь везет хорошо, а все-таки сколько лет-то коню?

– Конь везет, – повторил я, – а когда на коне едут, то в зубы ему не глядят.

– Это верно! – согласилась тетя Феня и, раздумчиво вглядевшись в мои годы, написанные на моем лице, закончила наш разговор:

– Как все-таки людям жить-то хочется.

Вспоминаю недавнюю свою охоту за рыжиками в Дунине. Наша местность в Подмосковье та самая, где дуб после долгих поисков наконец-то нашел липу, и есть такие уголки в наших лесах, что почти сплошь дуб и липа. Осенью жалко бывает дуба – липа опадет и стоит голая, а он еще держится. Зато весной липа стоит уже зеленая, а он – в зимней спячке.

Сейчас чудесное время, когда липа облетает и появляется драгоценный для солки гриб, любимый всем нашим народом гриб-рыжик. Кончаются белые грибы, но мне посчастливилось, и я набрал их целую корзину. Выйдя на просеку, я увидел, что на ней Тузик сидит, и это значило, что кто-нибудь пришел сюда за грибами из дома отдыха. Его избаловали отдыхающие, он разжирел, и когда кто-нибудь идет в лес, он непременно для моциона провожает их.

Скоро я увидел, что Тузик караулит двух старушек: одна боевая, энергичная, другая – тургеневская, усадебная, со следами былой красоты, в лиловом плюшевом пальто, в таком же капоре. Обе они с большим трудом приплелись и пытаются найти грибы, и непременно белые, хотя теперь время волнушек и рыжиков.

Проходя мимо старушек, я нарочно перевесил свою корзинку с одного плеча на другое, им напоказ, и, когда поравнялся, поклонился им.

Они очень обрадовались.

– Где вы нашли столько белых грибов?

– Это случайность, – ответил я, – белые грибы кончаются.

Грустно повторили они за мной:

– Кончаются.

Листик за листиком падают на лиловый капор когда-то красивой женщины, быть может, певицы, быть может, актрисы…

Мне стало жаль старушек.

– Не горюйте, – сказал я, – через какие-то шесть месяцев на этих голых ветвях острые почки будут прокалывать бирюзовое небо. Вы приезжайте тогда, и я проведу вас на те места, где у нас подснежники, потом будут фиалки, а там сморчки.

Старушки с удивлением глядели на меня, и у них все было написано на лицах: они решали трудный вопрос о том, кем бы я мог быть.

– Вы здесь живете? – спросила меня пытливо энергичная.

– Да, – ответил я, – здесь живу и местность хорошо знаю.

Энергичная кивнула головой, удовлетворенная: я местный простой человек. Но плюшевая, наверно, очень хотела, чтобы я был человеком ее круга. Она лукаво спросила меня:

– Как же вы доставляете себе из Москвы продукты?

– Очень просто: езжу в Москву на машине.

– Вы держите машину и шофера?

Скажи я одно только «да» – и я бы был принят равным в обществе плюшевых дам, но я ответил:

– Нет, зачем мне держать шофера – я сам шофер.

Загадка личности моей была решена: я просто служу у кого-то шофером и могу быть полезным без всяких церемоний.

– Милый мой! – сказала обрадованная энергичная дама, – вы не проведете нас на то место, где растут белые грибы? Мы вам…

– С удовольствием, – поспешил я ответить.

У меня оставалось не досмотренное мною сегодня местечко, и я повел туда старушек на счастье.

Под ногами шумела желтая листва, и так радостно было чувствовать в аромате тления под голыми вершинами лип, что всего через шесть месяцев новые листья опять сядут на свои места и каждая липа в прежней форме своей будет дожидаться времени, когда оденется дуб.

А мы? Да, конечно, и мы той же самой жизнью живем, в глубине души все мы чувствуем единый ствол жизни, на котором сидим, и знаем свой срок, свою ветку, знаем, что неминуемо с нею придется тоже расстаться, и только часто забываем, что вся природа хранит в себе, как святой закон: на смену падающим придут молодые, и жизнь смертных в существе своем бессмертна.