Нищета. Часть первая - Луиза Мишель

Но Анжела была упряма и слышать ничего не хотела. Она вернулась к Олимпии и обо всем ей рассказала.

— Ну, душенька, раз ты так стоишь на своем, тебе придется вернуться домой, к матери. При такой щепетильности нелегко найти пристанище, — проговорила Олимпия.

— К матери? — возразила Анжела. — Но разве вы не знаете, что у нас сейчас вся семья без работы?

— Не беда. Лучше страдать вместе с теми, кого любишь, чем счастливо жить в одиночку. Ах, если бы меня хоть кто-нибудь любил — тетка, сестра, брат!..

Последнее слово, случайно сорвавшееся с уст Олимпии, вызвало в ее душе тяжелые воспоминания. Она повторила:

— Брат! Брат! О мой бедный брат!

— У вас был брат? — спросила Анжела. — Он, верно, умер? — добавила она, видя, что Олимпия не отвечает.

— Нет, возможно, он еще жив — от позора не умирают, — но для меня он умер.

Мысль о брате взволновала ее до слез: глаза, всегда горевшие сухим блеском, увлажнились. Она поднялась.

— Идем, Анжела! Раз ты не желаешь подчиниться здешним правилам, поищем счастья в другом месте. Ты и меня заставила призадуматься… Даже в благих намерениях порядочных людей есть что-то гнусное; они не представляют себе бедности без пороков, без дурных болезней, и приюты, которые они понастроили, чтобы очистить от нас улицы, не менее унизительны для нашего достоинства, чем арестные дома… И это придумали так называемые филантропы! Тьфу, пропасть! Они-то мастера изобретать для нас оскорбления! Лучше бы просто-напросто сдавали нам меблирашки!

Обе женщины спускались по улице Фейянтинок.

— Да, ты должна вернуться домой, — сказала Олимпия. — Я тебя провожу. Не дело оставаться одной, особенно в твоем возрасте. А я вернусь в свое логово, в свою «роскошную лачугу», как выражается де Мериа. Там я и сдохну. Ждать уже недолго… Я, право, об этом не жалею, с меня хватит!

Олимпии захотелось понести Лизетту. Она держала ее так бережно, шептала такие нежные слова, так грустно вздыхала, целуя ее через пеленки, что Анжела растрогалась до глубины души. Она почувствовала искреннюю симпатию и доверие к несчастной и, рассказав ей о том, что прочитала в газете, объяснила, почему не хочет возвращаться домой. Девушка призналась в своих опасениях насчет отца. Олимпия была поражена.

— Какая беда! Так, значит, это сволочь Руссеран тебя…

Анжела разрыдалась.

— Ну, не плачь, не плачь! — утешала ее Олимпия. — И, главное, не стыдись меня. Мне все это хорошо знакомо, я сама через это прошла, бедная моя девочка!

— Как?

— Да, да! У меня тоже был ребенок от этой канальи. Хорошо, если его укокошили! Это спасет других.

— Ребенок! Бедная Олимпия! И он умер?

— Разумеется. — И она добавила каким-то странным тоном: — Разве дитя несчастья может выжить? Да, ребенок мой умер. В другой раз я тебе все расскажу. Увидишь, и моя жизнь была несладкой!

В словах Олимпии Анжелу особенно поразила глубокая уверенность в том, что дети, появившиеся на свет при таких обстоятельствах, не выживают, не могут выжить. Она поспешила взять малютку на руки, как будто прикосновение к этой пророчице могло навлечь на ребенка беду.

— Неужели моя Лизетта тоже умрет?

— А если и умрет? — спросила Олимпия. — Не лучше ли это будет и для нее, и для тебя? Умереть в таком возрасте — ведь это счастье для тех, кто заранее обречен на нужду и позор… Но не стоит говорить об этом, — продолжала она. — Глупо, что я расстраиваю тебя своими страхами. А все потому, что, думая о своем прошлом, я вижу перед собой твое будущее. Прости меня. Погружаясь в пучину отчаяния, я испытываю какое-то злорадное удовольствие. Знаешь, когда быть всегда веселой — твоя профессия…

— Ну?

— …тогда и в грусти находишь перемену, а значит, и какое-то облегчение…

— Сколько же вы, должно быть, пережили, если дошли до такого состояния!

— Да, немало!.. Но не надо думать об этом. К чему сыпать соль на свои раны? Взглянем на все трезво и займемся самым неотложным.

— Что же нам делать?

— Давай обсудим. Во-первых, ты надеялась скрыть от людей свою тайну; но она разгадана.

— Кем?

— Не знаю. Может быть, Огюстом.

— Да, наверное, он заподозрил…

— Ты тоже так думаешь?

— Я сразу же решила, что это он покушался на Руссерана.

— А может быть, твой отец вернулся, и Огюст обо все ему рассказал. И тогда Бродар решил свести счеты с Руссераном.

— Ах, отец, бедный отец! — воскликнула Анжела. — Его казнят, и я буду виновата в его смерти!

— Нет, — возразила Олимпия, — его не казнят, если ты захочешь его спасти, если сумеешь его защитить.

— Что же мне делать?

— Прежде всего надо узнать, что произошло дома после твоего ухода. Я схожу туда сама, чтобы тебя там не застали прежде, чем мы обо всем договоримся. Если хочешь, мы можем снять номер: нам его сдадут, только придется предъявить мой билет.

— Билет?

— Ну да, дурочка, это же гарантирует гостинице оплату! У тебя есть еще несколько су, а у меня ни гроша. Однако там, куда я тебя поведу, далеко не роскошно: ночлег будет стоить недорого, и дело обойдется без осмотра.

— Но ведь все равно придется назвать свою фамилию.

— Возможно. Впрочем, я могу выдать тебя… за свою дочь. Почему бы и нет? На вид я вполне гожусь тебе в матери.

Анжела промолчала.

— Ну, я вижу, это тебе не улыбается? — сказала Олимпия. — Тогда возвращайся ко мне, запри дверь на задвижку и никому не открывай. Я постучу три раза.

XVI. Посещение

Мадлена Бродар уронила шитье на колени. Она больше не в состоянии была работать. Судьба сломила ее, мужество ей изменило. Как ей противостоять обрушившимся на нее несчастьям? Муж арестован, сын скрывается, старшая дочь — где она сейчас? Семейный очаг бедной женщины был разрушен, у нее оставались только две младшие девочки. Их присутствие напоминало о жестокой необходимости продолжать жить и бороться. Да, нужно было работать, но как?

В мире царит вражда, лучшие силы расстраиваются попусту, вместо того чтобы найти полезное применение. Достаточно ли одного желания трудиться, чтобы получить работу? Является ли необходимость законом? Нет, ибо миллионы мужчин, женщин и детей ходят босыми, в то время как тысячам сапожников нечего делать. То же самое можно сказать и о других профессиях.

Луиза стояла рядом с матерью, а Софи сидела в детском креслице, облокотившись на стол и подперев ручонками подбородок. Лампа заливала ее головку мягким светом. Девочки смотрели на мать с тем горестным изумлением, в котором выражается инстинктивный детский протест против житейских невзгод. В тишине медленно и торжественно пробили часы. Было уже поздно, но погруженная в свои печальные думы Мадлена впервые забыла вовремя уложить детей спать.