Политическая биография Сталина. Том 2 - Николай Капченко

Бухарин. Я не видел Куликова с 1928 года.

Сталин. Имеется показание такого человека, как Куликов, Угланов, Сосновский… Почему они должны врать на вас? Они могут врать, но почему? Можем мы это скрыть от пленума? Ты возмущаешься, что мы поставили этот вопрос на пленуме, и вот ты стоишь перед фактом.

Бухарин. Я возмущаюсь не тем, что этот вопрос поставлен на пленуме, а тем, что Николай Иванович (имеется в виду Н.И. Ежов — Н.К.) делает заключение, что я знал о терроре, виноват в терроре и прочее»[887].

Оправдывался на пленуме и Рыков, приводя очевидные аргументы, опровергающие обвинения в его адрес. И вот реакция на все это Сталина:

«Сталин. Видите ли, после очной ставки Бухарина с Сокольниковым у нас создалось мнение такое, что для привлечения к суду тебя и Бухарина нет оснований. Но сомнение партийного характера у нас осталось. Нам казалось, что и ты, и Томский, безусловно, может быть, и Бухарин, не могли не знать, что эти сволочи какое-то черное дело готовят, но нам не сказали. (Голоса с мест. Факт.)

Бухарин. Ну что вы, товарищи, как вам не совестно.

Сталин. Я говорю, что это было только потому, что нам казалось, что этого мало для того, чтобы привлекать вас к суду.

Бухарин. Тов. Сталин, но правда или нет, как только я случайно узнал об этом деле, я сейчас же, будучи у черта на куличках, сел на самолет, послал тебе телеграмму, т. Сталин. Я считал совершенно элементарным, что если меня оговорили, то мне дадут очную ставку. (Сталин. Я сказал, не трогать Бухарина, подождать.)». И далее: Сталин. Не хотели вас суду предавать, пощадили, виноват, пощадили»[888]

Рискуя переборщить по части цитирования, я тем не менее продолжу его. Поскольку считаю, что высказанные Сталиным соображения достаточно адекватно и полно передают логику его политического мышления. Это, с одной стороны. С другой, читатель убедится, что вождь был хорошим полемистом и умел нащупывать слабые места в аргументации своих оппонентов. Так что в итоге создавалось впечатление, что Сталин озабочен лишь одним — установлением истины, а отнюдь не чувствами мести и т. п.

«Сталин. Я хотел два слова сказать, что Бухарин совершенно не понял, что тут происходит. Не понял. И не понимает, в каком положении он оказался, и для чего на пленуме поставили вопрос. Не понимает этого совершенно. Он бьет на искренность, требует доверия. Ну хорошо, поговорим об искренности и о доверии.

Когда Каменев и Зиновьев заявили в 1932 г., что они отрекаются от своих ошибок и признают позицию партии правильной, им поверили. Поверили потому, что предполагали, что коммунисту — бывшему или настоящему — свойственна идейная борьба, этот идейный бывший или настоящий коммунист борется за свою идею. Если человек открыто сказал, что он придерживается линии партии, то, по общеизвестным утвердившимся в партии Ленина традициям, партия считает — значит человек дорожит своими идеями и он действительно отрекся от своих ошибок и стал на позиции партии. Поверили — ошиблись. Ошиблись, т. Бухарин. Да, да. Когда Смирнов и Пятаков заявили, что они отрекаются от своих взглядов, открыто заявили об этом в печати, мы им поверили. Тоже исходили при этом из того, что люди выросли на марксистской школе, очевидно, дорожат своей позицией, своими идеями, их не скрывают, за них борются. Поверили, орден Ленина дали, двигали вперед и ошиблись. Верно, т. Бухарин? (Бухарин. Верно, верно, я говорил то же самое.)…»

Сталин продолжал: «Радек до последнего времени, до вчерашнего дня все пишет мне письма. Мы задержали дело его ареста, хотя оговоров было сколько угодно с разных сторон. Все, сверху донизу, оговаривают Радека. Мы задержали дело его ареста, а потом арестовали. Вчера и позавчера я получил длинное письмо от него, в котором он пишет: страшное преступление совершается. Его — человека искреннего, преданного партии, который любит партию, любит ЦК и прочее и прочее, хотят его подвести. Неправильно это. Вы можете расстрелять или нет, это ваше дело. Но он бы хотел, чтобы его честь не была посрамлена. А что он сегодня показал? Вот, т. Бухарин, что получается. (Бухарин. Но я ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра ничего не могу признать. Шум в зале) Я ничего не говорю лично о тебе. Может быть, ты прав, может быть — нет. Но нельзя здесь выступать и говорить, что у вас нет доверия, нет веры в мою, Бухарина, искренность. Это ведь все старо. И события последних двух лет это с очевидностью показали, потому что доказано на деле, что искренность — это относительное понятие. А что касается доверия к бывшим оппозиционерам, то мы оказывали им столько доверия… (Шуме зале. Голоса с мест. Правильно!) Сечь надо нас за тот максимум доверия, за то безбрежное доверие, которое мы им оказывали.

Вот вам искренность и вот вам доверие! Вот почему мы этот вопрос ставим на пленуме ЦК. Но из-за того, что Бухарин может обидеться и возмущаться, мы должны скрывать это?

Нет, чтобы этого не скрывать, надо поставить вопрос на пленуме. Более того, бывшие оппозиционеры пошли на еще более тяжкий шаг для того, чтобы сохранить хотя бы крупицу доверия с нашей стороны и еще раз демонстрировать свою искренность, — люди стали заниматься самоубийствами. Ведь это тоже средство воздействия на партию. Ломинадзе кончил самоубийством, он хотел этим сказать, что он прав, зря его допрашивают и зря его подвергают подозрению. А что оказалось? Оказалось, он в блоке с этими людьми. Поэтому он и убился, чтобы замести следы.

Так это политическое убийство — средство бывших оппозиционеров, врагов партии сбить партию, сорвать ее бдительность, последний раз перед смертью обмануть ее путем самоубийства и поставить ее в дурацкое положение»[889].

Не мог вождь обойти вопрос и о самоубийстве Томского, поскольку даже среди членов ЦК, не говоря уже о массе членов партии, было распространено убеждение, что такой сильный по характеру человек, каким был Томский, не пойдет на самоубийство, если не придет к выводу, что все средства доказать свою невиновность абсолютно недейственны, что Сталин и его ближайшее окружение не собираются всерьез их рассматривать. Сталину важно было доказать, что даже акт самоубийства отнюдь не свидетельствует о том, что таким путем человек хочет доказать свою невиновность. Важно было изобразить дело так, что и самоубийство является предательством по отношению к партии. Поэтому вождь и затронул тему самоубийства Томского.

Вот как он закончил свою, надо сказать, весьма откровенную и поучительную речь, где внешняя логическая убедительность служила всего лишь прикрытием и оправданием политического и, в конечном счете, уголовного преследования своих оппонентов. «Я бы вам посоветовал, т. Бухарин, подумать, почему Томский пошел на самоубийство, и оставил письмо — «чист». А ведь тебе видно, что он далеко был не чист. Собственно говоря, если я чист, я — мужчина, человек, а не тряпка, я уж не говорю, что я — коммунист, то я буду на весь свет кричать, что я прав. Чтобы я убился — никогда! А тут не все чисто. (Голоса с мест. Правильно!) Человек пошел на убийство потому, что он боялся, что все откроется, он не хотел быть свидетелем своего собственного всесветного позора… Вот вам одно из самых последних острых и самых легких средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть на партию, обмануть партию. Вот вам, т. Бухарин, подоплека последних самоубийств. И Вы, т. Бухарин, хотите, чтобы мы вам на слово верили? (Бухарин. Нет, я не хочу.) Никогда, ни в коем случае. (Бухарин. Нет, не хочу.)

А если вы этого не хотите, то не возмущайтесь, что мы этот вопрос поставили на пленуме ЦК. Возможно, что Вы правы, Вам тяжело, но после всех этих фактов, о которых я рассказывал, а их очень много, мы должны разобраться. Мы должны объективно, спокойно разобраться. Мы ничего, кроме правды, не хотим, никому не дадим погибнуть ни от кого. Мы хотим доискаться всей правды объективно, честно, мужественно. И нельзя нас запугать ни слезливостью, ни самоубийством. (Голоса с мест. Правильно! Продолжительные аплодисменты)»[890]

Как видим, вождь умел красиво подать даже самые темные свои дела и замыслы. Его, якобы, ничего кроме правды не устраивало. Факты, однако, говорили совсем о другом. Речь шла не о выяснении истины, а о том, чтобы собрать необходимое количество псевдофактов и заведомо ложных свидетельств, чтобы исключить Бухарина и Рыкова из партии, а затем предать суду, причем приговор суда заранее был предопределен.

Бухарин все еще продолжал оказывать сопротивление, хотя заранее было ясно, что он и его товарищи обречены. В своем заявлении в адрес пленума он четко выразил характер происходящего и сделал единственно логичный вывод, который вскоре был полностью подтвержден ходом событий. «Обвинения, выдвинутые против меня на пленуме, представляются мне просто чудовищными по своему характеру. Но я хочу обратить внимание и на другие стороны дела. Что получается? По разъяснениям т. Кагановича выходит, что пленум ставит вопрос не юридически, а политически. Из хода прений вытекает, что речь идет об общей политической оценке таких-то обвиняемых или подозреваемых, а дальше, после решения пленума, последуют очные ставки, подробный анализ фактов и т. д.