Мой роман, или Разнообразие английской жизни - Эдвард Бульвер-Литтон

– Сына!

– Сына, которого я избавил от голодной смерти, а может быть и от чего нибудь худшего, и который за это доставил мне несомненные доказательства того, что вы вероломный друг Гарлея л'Эстренджа и низкий обольститель – под видом мнимого брака, что еще унизительнее открытого проступка – низкий обольститель Норы Эвенель.

– Это ложь, это ложь! вскричал Эджертон, к которому возвратились в это время вся его твердость, вся энергия. Я запрещаю вам говорить мне таким образом. Я запрещаю вам хотя одним словом оскорбить память моей законной жены!

– А, произнес Гарлей, с удивлением:– это ложь! докажите, что вы говорите правду, и я отрекаюсь от своего мщения! Благодарение Богу!

– Доказать это! Неужели вы думаете, что это так легко. Я нарочно уничтожал всякую возможность доказательства по чувству привязанности к вам, из опасения, может быть слишком самолюбивого – потерять право на ваше уважение, которым я так гордился. Напрасная надежда! Я отказываюсь от неё! Но вы начали говорить о сыне. Вы опять обманываетесь. Я слышал, что у меня был сын, много лет тому назад. Я искал его и нашел только могилу. Во всяком случае, благодарю вас, Гарлей, что вы оказали помощь тому, в ком видели сына Леоноры.

– О сыне вашем мы поговорим после, сказал Гарлей, заметно смягчаясь; – прежде нежели я сообщу вам некоторые сведения о его жизни, позвольте мне попросить у вас необходимых объяснений, позвольте мне надеяться, что вы в состоянии загладить….

– Вы правы, сказал Эджертон, прерывая его с особенною живостью. – Вы узнаете наконец непосредственно от меня до какой степени велика была обида, нанесенная вам мною. Это необходимо для нас обоих. Выслушайте меня терпеливо.

Эджертон рассказал все, рассказал про свою любовь к Норе, про свою борьбу с мыслию об измене другу, про неожиданное убеждение в любви Норы к нему, про совершенное изменение вследствие того прежних предположений, про их тайный брак и самую разлуку, про бегство Норы, причиною которого Одлей выставлял её неосновательные опасения, что будто брак их не был законным, и нетерпение, с которым она желала скорейшего объявления о их супружестве.

Гарлей прерывал его лишь изредка немногими вопросами; он стал вполне понимать, в какой степени Леви участвовал в расстройстве благополучия супругов; он угадывал, что истинною причиною предательства ростовщика была преступная страсть, которую внушала ему несчастная девушка.

– Эджертон, сказал Гарлей, едва удерживая порывы негодования против презренного Леви: – если читая эти бумаги, вы убедитесь, что Леонора была более, чем вы думаете, права, подозревая вас и убежав из вашего дома, если вы откроете измену со стороны человека, которому вы вверили свою тайну, то предоставьте самому небу наказать его за вероломство. Все, что вы мне рассказываете, убеждает меня более и более, что мы никогда не выйдем здесь из мрака сомнений и догадок, а потому не в состоянии будем с точностью определить план наших действий. Но продолжайте.

Одлей казался удивленным и вздрогнул; глаза его с беспокойством обратились к страницам дневника; но после некоторого молчания, он продолжал рассказ свой. Он дошел до неожиданмого возвращения Норы в родительский дом, её смерти, необходимости, в которую он был поставлен скрыть эту ужасную весть от впечатлительного Гарлея. Он говорил о болезни Гарлея, которая могла принять очень серьёзный характер, повторял высказанные им слова ревности: «что он скорее согласился бы оплакивать смерть Норы, чем утешаться мыслию, что она любила другого». Он рассказал о своем путешествии в деревню, куда, по словам мистера Дэля, ребенок Норы был отдан на воспитание, и где он услышал, что мать и сын в одно время сошли в могилу.

Одлей опять помолчал с минуту, возобновляя в уме своем все сказанное им. Этот холодный, суровый человек, принадлежащий свету, в первый раз разоблачил свое сердце, может быть, сам того не подозревая – неподозревая, что он обнаружил, как глубоко, посреди государственных забот и успехов на поприще административном, он сознавал недостаток в себе всякой привязанности, сознавал, как безотрадна была внешняя сторона его жизни, известная под именем «карьеры» – как самое богатство теряло для него всякую цену, потому что некому было его наследовать. Только о своей постоянно усиливающейся болезни он не сказал ни слова; он был слишком горд и слишком мужествен, чтобы вызывать сострадание к своим физическим недугам. Он напомнил Гарлею, как часто, как настоятельно, всякий год, всякий месяц, он убеждал своего друга освободиться от печальных воспоминаний, посвятить свои блестящие способности на пользу отечества или искать еще более прочного счастья в домашней жизни. «Сколько я ни казался самолюбивым при подобных убеждениях, – сказал Эджертон – но в самом деле я употреблял их потому более, что, видя вас возвращенным к упроченному благополучию, я мог бы с уверенностью передать вам мои объяснения в поступках прошлого времени и вместе получить прощение в них. Я постоянно сбирался сделать пред вами мое признание и все не смел; часто слова готовы были сорваться с уст, но всегда какая нибудь фраза, жалоба с вашей стороны удерживали меня от этого. Одним словом, с вами были так тесно связаны все идеи, все чувства моей молодости, даже те, которые я испытал, посетив могилу Норы, что я не мог принудить себя отказаться от вашей дружбы и, заслужив уважение и почести света, о котором я мало заботился, я не имел довольно твердости, чтобы идти навстречу презрению, которого должен был ожидать от вас.»

Во всем, что Одлей произносил пред тень, заметна была борьба двух господствующих чувств: – полная раскаяния горесть о потере Норы и строгая к самой себе, почти женская нежность к другу, которого он обманул. Таким образом, по мере того, как он говорил, Гарлей мало по малу забывал о своем порыве мщения и ненависти: бездна, которая раскрылась было между ними, чтобы потом поглотить обоих, только теснее заставила потом их подойти друг к другу, как в дни их детства. Но Гарлей по-прежнему молчал, закрыв лицо руками и отвернувшись от Одлея, как будто под влиянием какого-то рокового сна, пока наконец Эджертон не обратился к нему с вопросом:

– Что же, Гарлей, я кончил. Вы говорили о мщении?

– О мщении? повторил Гарлей машинально и в сильном волнении.

– Поверьте мне, продолжал Эджертон:– что еслибы вы были в состоянии отмстить мне, я принял бы отмщение это как милость с вашей стороны. Получить обиду в воздаяние за то, что сначала по юношеской страсти, потом по нерешительности сделать признание, я нанес вам, значило бы для меня примириться с своею совестью и возвыситься в собственном мнении. Единственная месть, которую вы можете предпринять, получит самую унизительную для меня форму; отмстить в этом случае значит простить.

Гарлей простонал; закрыв одною рукою лицо, он протянул другую, скорее, как будто испрашивая прощения, чем даруя его. Одлей взял его руку и с чувством пожал ее.

– Теперь прощайте, Гарлей. С рассветом я оставляю этот дом. Я не могу теперь принять с вашей стороны помощь в настоящих выборах. Леви объявит о моем отказе. Рандаль Лесли, если вам это будет угодно, может занять мое место. У него есть способности, которые под хорошим руководством, могут принести пользу отечеству, и я не имею никакого права пренебрегать чем бы то ни было для возвышения карьеры человека, которому обещал помогать.

– Не думайте слишком много о Рандале Лесли, проговорил Гарлей:– подумайте лучше о вашем сыне.

– Моем сыне! Но уверены ли вы, что он жив? вы улыбаетесь, вы…. вы…. о, Гарлей, я отнял у вас мать, отдайте мне сына, заставьте меня благодарить вас. Ваша месть готова.

Лорд л'Эстрендж вдруг опомнился, выпрямился, посмотрев на Одлея с минуту в нерешимости, не от негодования, но по чувству скромности. В это время он казался человеком, который смиреннно ожидает упрека, который умоляет о прощании. Одлей, не угадывая, что происходить в душе Гарлея, отвернувшись, продолжал.

– Вы думаете, что я прошу слишком многого, и между тем все, что я могу дат сыну любимой женщины и наследнику моего имени, есть одно лишь благословение раззорившегося отца. Гарлей, я не хочу сказать ничего более. Я не смею присовокупить: «вы тоже любили его мать, любили более глубокой и благородной любовью, чем была моя….». Он вдруг остановился, и в эту минуту Гарлей упал к нему на грудь.

– Прости, прости меня, Одлей! Твоя обида ничтожна по сравнению с моею. Ты мне признался в своей, между тем у меня не достанет духу признаться в моей. Порадуйся, что нам обоим приходится прощал друг друга, и в этом обмене чувств мы по-прежнему делаемся равными, по-прежнему становимся братьями. Посмотри хорошенько, представь себе, что мы теперь такие же мальчики, какими были некогда, – мальчики, которые только что сильно повздорили, но которые по окончании ссоры тем дружелюбнее расположены один к другому.