Ветер уносит мертвые листья - Екатерина Сергеевна Манойло

– Я прямо сейчас рожаю, – прошелестела Аня сухим и бледным ртом.

Колени Валентины Степановны вдруг стали теплыми и мокрыми. Она посмотрела вниз. Так и есть. Пропитанный насквозь кровью и водами ковер источал зловещий кислый запах. Кровь свежая и как будто водянистая растекалась по темным задубевшим пятнам. Трясущимися руками Валентина Степановна задрала подол Аниной юбки и не сразу поняла, что перед ней – голубое круглое с белым налетом. Как загипнотизированная, она вцепилась зубами в пеструю ткань, выплюнула нитки и рванула платье в стороны, оголив живот до самой груди и задрав толстовку с набитыми чем-то карманами.

– Анечка, ты только оставайся в сознании, девочка моя милая, – Валентина Степановна беспомощно всхлипнула. – Ой-ой-ой, что же делать.

Она положила руку на громадный живот, ходивший ходуном, и растерянно оглядела комнату. Только сейчас заметила распахнутый сейф и бардак возле него: какие-то бумаги, папки… Что тут происходит вообще? Роженица заскулила собакой. Валентина Степановна нащупала, как ей казалось, попку плода и принялась подталкивать. Анечка вцепилась в круглые, похожие на маленькие лысые головы, колени и потянула их на себя. Живот, теперь квадратный, медленно избавлялся от ребенка, плоть между ног разошлась, и Валентина Степановна еле успела поймать младенца, похожего на кусок какого-нибудь камамбера в плесени. Уверенно, она это видела не раз в кино, шлепнула малыша по попе. Комнату заполнил сиплый плач. Собачонка, почуяв присутствие существа слабее себя, снова отчаянно затявкала.

Валентина Степановна, как завороженная, положила ребенка вместе с пуповиной на грудь матери.

– Держишь? – спросила сначала тихо, а потом громко приказала: – Держи крепко!

– Мальчик? – Аня целовала макушку, будто измазанную жиденьким тестом.

– Да мальчик, мальчик. Братик твоим девчонкам.

Валентина Степановна резво вскочила, загремела дверцами шкафов в поисках чистого белья. Выудила два полотенца, одним накрыла малыша.

– Надо родить послед, – прохрипела Аня.

– Эм, так врачи едут уже, им и родишь, не? – Валентина Степановна оттирала руки вторым накрахмаленным полотенцем.

Аня сморщила лоб, прикрыла глаза, со вздохом облегчения выпустила из себя чавкающую плаценту. Штуковина напоминала моллюска. Почти черная, вонючая, она сочилась кровью. Валентина не помнила, что делали с плацентой в фильмах, но на всякий случай побежала на кухню за ножом – перерезать пуповину. Правда, ножи все оказались тупыми, но в ящике со всякой мелочью нашлись маникюрные ножницы. Пока Валентина Степановна ставила чайник и обдавала инструмент кипятком, из спальни донесся пронзительный крик.

– Убери эту суку! – кричала Аня, каракатицей отпинывая собачонку.

Мася целилась круглыми зубками в лепешку плаценты, но каждый раз толстая нога оказывалась проворнее и позорно лягала собачонку в морду.

– Скорая! – послышалось из коридора. – Здесь рожают?

Женщины в один голос крикнули: «Да!»

Пока врачи собирали Аню, запрашивая то паспорт, то обменную карту, потроша обнаруженную в коридоре дешевую сумку, Валентина Степановна молча сидела в стороне и смотрела в одну точку. Она до конца не верила, что это происходит наяву. Квартира противного, всегда злого Угаренко высасывала из нее жизнь. Так все же где он? И где девчонки? Как только дверь за врачами захлопнулась, она сползла со стула на ковер и принялась ощупывать ворс. В нос бил мерзкий запах акушерской крови, но некоторые пятна, уже заскорузлые, пахли иначе. Ковер залили дня два назад. Чем? Валентина Степановна растерла в пальцах вязкий бурый комочек. Тоже кровь, но засохшая? Ее чутье, подпитанное телевизионными сериалами, подсказывало: что-то здесь не так.

Валентина Степановна подумала, что надо бы вызвать участкового. Но прежде решила бегло осмотреть квартиру. Перебрала папки возле сейфа, потом сложила аккуратной стопкой. Пооткрывала ящички туалетного столика, нашла там только флакончик из-под духов с желтой пленкой внутри. На углу зеркала висели пыльные янтарные бусики. Валентина Степановна захотела примерить, но вдруг почему-то побрезговала. Прошла на кухню. Шкафчики гарнитура были в разводах после плохой уборки. То же самое на дверцах хорошего холодильника. Валентина Степановна решила проверить, нет ли внутри загнивших продуктов. Тяжело груженная дверца, брякая бутылками, распахнулась. Внутри пахло моргом.

Тут Валентина Степановна увидела торчавший из-под холодильника золоченый уголок. Выцарапала пыльную визитку: Людмила Александровна Маслякова, и внизу мелконько телефон. На всякий случай сунула визитку в карман. С этим холодильником уборки на полдня. Махнула рукой, напоследок решила заглянуть к девчонкам. Пусто и пыльно. Над кроватью криво висел, качаясь на одной клепке, самодельный плакат с трафаретной надписью «Свободу сестрам Хачатурян!».

9

Руки Нюкты, казалось, навсегда приклеились к рулю. Эта трасса не освещалась. Слева, отражая свет фар, текли столбики ограждения, справа мятным пунктиром бежала дорожная разметка. Вспыхнул предупреждающий знак «Дорожные работы». Человечек с лопатой соскочил на проезжую часть и принялся миниатюрными движениями копать асфальт. Нюкта моргнула несколько раз, наваждение исчезло. Сбавила скорость до шестидесяти. В салоне было душно, калорифер гнал теплый воздух, от которого лицо стягивалось будто паутиной и сохли глаза. Впереди над трассой показался крытый переход, пластик его напоминал сброшенную кожу гигантской змеи. Начался слабенький дождь. Ветровое стекло покрылось дрожащим мелким бисером, вбирающим свет и нестерпимым для глаз. Нюкта приоткрыла окно.

Интересно, как знак «Искусственная неровность» похож на живот беременной. Какая-то другая вселенная – материнство и все, что с этим связано. Она думала иногда, а если забеременеет от папки, то что? Какая из нее вышла бы мать? Она вспомнила, как четыре года назад в тот черный выходной затрещал домашний телефон. Папа снял трубку, улыбнулся широко, тут же переменился в лице и плюхнулся на пуф. Слушал и все крутил спираль провода, точно хотел его выпрямить или вовсе вырвать. Нюкта поняла, что звонит мама и сообщает что-то плохое. Наверное, опять скандалит, что папа недостаточно зарабатывает. Потом отец поднялся на ноги, минуту стоял как истукан, шарахнул телефонный аппарат об стену, что-то сдернул с вешалки и ушел, хлопнув дверью. Они с Изи еще, наивные, решили, что в автосалон покупать маме автомобиль. Отца не было больше суток. Пришел он весь черный, со страшно заросшей щетиной, и пахло от него перегаром и бедой. Тогда Нюкта лишилась и мамы, и того любимого папки, которого знала всю жизнь.

Впервые он пришел к ней в спальню в ночь, когда исполнился год с маминого отъезда в Париж. Он запер верещавшую Изи в кабинете, а Нюкту за волосы затащил в свою кровать. Кричал: «Ты бросила меня, тварь» – и вдалбливал в дочь всего себя.

Наутро Нюкта ползла по стенке в туалет, ноги ее дрожали и точно сделались кривыми, вся она казалась себе странно низкорослой. Тогда она подумала, что это пьяная выходка, какая-то ошибка. В школу Нюкта не пошла, таскалась по квартире как старуха, мысленно пыталась поговорить с матерью, но та молчала. Захотелось просто на нее посмотреть. Нюкта села к маминому туалетному столику, придвинула золоченую рамку с портретом: фото молодой Анны Петровской, заключенное в овал, в точности повторяло черты Нюкты, отраженные в овальном зеркале. Разве что волосы у мамы крашеные и не такие длинные.

Вечером история повторилась. Волосы на кулак, и в постель.

Было еще больнее, чем в прошлый раз. Отец приказал: «Не смотри на меня». И Нюкта отвернулась. Ей попадались в журналах для взрослых фотографии женщин, чьи лица с целомудренно прикрытыми глазами светились глянцевым удовольствием.

Поэтому она не закрывала глаза. Сжимала зубы до боли. И, задыхаясь от запаха теплой курицы, смотрела вбок на тумбочку, на мамину фотографию. Мама на снимке казалась очень грустной, и это было уместно на похоронах дочкиного детства.

Нюкту закапывали в землистую постель. На нее наваливались тяжкие смертные пласты. Нюкта уже не чувствовала собственного тела. Из бедер больно вытягивали жилы. Казалось, отец на живую делает ей какую-то хирургическую операцию. Затылок больно бьется о дерево кроватной спинки. Наконец тяжелый зверь, который недавно был родным и любимым папкой, отваливается и спихивает Нюкту на пол. Через минуту раздается густой, пропитанный перегаром храп. Нюкта отползает на четвереньках от кровати. Ищет что-нибудь длинное, пояс от материнского халата либо ремень отцовских брюк. За Нюктой надменно следит люстра на мощном крюке. Ну ничего, удавиться можно и сидя, на дверной ручке. Но нужен ремень.

Может, стоит посмотреть в шкафу.

Нюкта медленно встает, тихо, чтобы не скрипнуть, откатывает створку, видит плечики с маминой одеждой: пиджак в елочку, платье