Дочерь Божья - Льюис Пэрдью

Талия прервалась и глотнула вина.

— И ты все это поняла из того, как некоторые мужчины пьют вино? — изумленно спросила Зоя.

— Это все, — пожала плечами Талия, — о восприятии невыразимого, о том, что чувства превалируют над мышлением, о том, что в ощущении вина и Создателя есть много общего. И то и другое должно быть прочувствовано, пережито, а не постигнуто разумом и заанализировано до смерти. Логика создала западную цивилизацию, но логикой нельзя объять бесконечность или объяснить чувство. Богиня — это создательница мира и жизни. Порождение — сексуально, испокон веку эта функция принадлежит женщинам и неподконтрольна мужчинам. Вот в чем проблема. Им же необходимо все контролировать, а раз уж они не могут контролировать собственные побуждения, приходится контролировать их результаты… Большинство законов о сексе ограничивают поведение женщин, а не мужчин. Мужчины преступают закон, подмигивая и ухмыляясь, а женщин за такое пригвождают к позорному столбу, чураются или сжигают заживо. Много веков манипуляторы «мужских» религий не могли справиться с непостижимой чувственной природой Великой Богини-Создательницы, так что они постепенно оттерли ее до положения мелкой богини плодородия и превратили секс из приятного духовного опыта в грязное сношение. Только так они могли создать видимость контроля головы над головкой.

— Целая теория, — покачала головой Зоя и сделала глоток вина.

— Ну, у меня было несколько лет, чтобы сформулировать мою всеобщую теорию поцов, — сказала Талия. — Но я не для этого разоряю винные запасы. Расскажи мне про своего друга-фальсификатора.

— Вот уж был поц, — сказала Зоя.

— Какая жалость, — посочувствовала Талия.

— Вовсе нет, — шаловливо рассмеялась Зоя, поставила бокал и развела руки в рыбацком жесте «вот такая сорвалась»: — Всем поцам поц.

Талия расхохоталась так, что пролила вино себе на платье.

— Ладно тебе, расскажи, — сквозь смех попросила она. Зоя подняла бокал и, отпив еще глоток, начала:

— Я познакомилась с Эриком в Амстердаме на летних каникулах, по-моему, между вторым и третьим курсом УКЛА. У меня была практика в «Стедлийк Музеум», и я жила в голландской семье, у которой был дом у Фондельпарка — это их местный Сентрал-Парк — недалеко от музея. Как-то раз — а работала я там еще недолго — один из ассистентов куратора попросил меня помочь ему вернуть картины — тем художникам, кому отказали в экспонировании. — Зоя печально покачала головой. — Это был самый мрачный день в моей жизни. Очень грустно.

— Отвергнуть работу — отвергнуть художника, — понимающе подтвердила Талия.

— Я серьезно, — вздохнула Зоя. Она прикрыла глаза, вспоминая подробности того дня. — И вот последний адрес, куда мы должны были заехать в тот день, был в огромной кирпичной развалине западнее Зеедейка — основного района «красных фонарей». У нас оставалось несколько сюрреалистических картин одного голландца по имени Эрик ван Броек.

— Ван Броек? — переспросила Талия. — Он же знаменитость. Его картины уходят по сотне тысяч долларов.

— Мне и самой понравились, — согласилась Зоя. — Фактически первые комиссионные, которые я получила, когда стала брокером, были от продажи его картин в США. Но тогда еще критики живого места на его работах не оставляли.

— Критики, — прошипела Талия. — Эти бесталанные неудачники, которые пытаются оправдать собственную бесполезность, смешивая с грязью работы, которые сами не в состоянии создать.

— О, я вижу, ты встречалась с моими знакомыми, — удивленно приподняла брови Зоя. Обе улыбнулись. — Как бы там ни было, то была наша последняя остановка, и я одна перла эти картины в студию на третий этаж. Раньше там был пароходский склад. Я была для Эрика человеком новым, так что когда он открыл дверь, лицо у него было любопытным и открытым. И потным. Он был очень, ну просто очень высокий, как и большинство голландцев, под семь футов… жилистый, мускулистый — как профессиональный баскетболист. — Зоя снова прикрыла глаза, мысленно возвращаясь в то время. — Его руки торчали из заляпанной краской толстовки с оторванными рукавами. Ниже — спортивные шорты, но они почти не скрывали эти неправдоподобно мускулистые ноги; а на его плечах висело полотенце. — Зоя открыла глаза и посмотрела на Талию. — За его спиной, внутри на потертом полу стоял спортивный тренажер со штангой. И по всему телу Эрика стекал пот.

— Судя по твоему голосу, тебя от этого зрелища как молнией шарахнуло.

— Еще как, — сказала Зоя, вяло улыбнувшись. — Шарахнуло. Разряд у него получился что надо. Мир вокруг испарился в мгновение ока. Может, это был запах пота, может, вид его замечательного тела, но я застыла как соляной столп. Вдруг я почувствовала, что у меня все намокло. Мне было двадцать, и я никогда не была настолько ошеломлена. — Зоя притихла, глядя куда-то в пространство.

— Ну и дальше? — напомнила Талия.

— Я была настолько ошарашена, что выронила обе картины. Стук упавших картин разбил мгновение вдребезги. Художник взглянул на меня сверху вниз, понял, зачем я пришла, забрал картины и захлопнул дверь перед моим носом.

— Вряд ли тебя это остановило.

— Что ты. Нисколечко. Он меня приворожил. Каждый день до работы, после работы и почти каждый обеденный перерыв я зависала в маленьком баре через канал напротив его студии и ждала, когда он появится. Довольно скоро я стала понимать, кто к нему ходит: поставщики, люди в машинах с шоферами, личности в собственных дорогих авто. Я поняла две вещи: первое — он не просто очередной нищий художник, и второе — мне действительно нравятся его картины.

— До или после того, как у тебя взыграли гормоны?

— До… и очень «после», — ответила Зоя. — Короче, как только он выходил из здания, я шла за ним.

— Следила?

— Можно и так сказать. Но прошла неделя, и стало ясно, что каждый вечер около восьми он ходит обедать в маленький индонезийский ресторан на Рембрандтсплейн. Как часы.

— Так ты и стала поклонницей индонезийской кухни.

— Кстати, она и правда очень хороша, — не стала отказываться Зоя. — В первый вечер, когда я там сидела, он сердито на меня взглянул и прошел мимо. В следующий вечер он сделал вид, что меня не заметил, и попросился за столик подальше — насколько вообще было возможно в этом ресторанчике.

— А в третий вечер?

— До третьего вечера я зашла в магазинчик на Кальверстраат и купила самый тонкий, самый откровенный и самый просвечивающий вязаный топ, который только смогла найти. К тому же на размер меньше, чем я обычно носила, и я надела его без лифчика. Чтобы добраться до ресторанчика без хлопот, пришлось накинуть сверху блейзер, но когда Эрик зашел в «райсттафль», я выскользнула из блейзера и слегка потянулась. Целый день репетировала.

— Попробую угадать. Он подсел к тебе за столик?

— Ах-ха. Как только челюсть с пола подобрал, — хихикнула Зоя. Талия тоже захихикала.

— А потом что?

— Ну, толком не помню, что мы там ели, о чем разговаривали. Зато прекрасно помню фейерверк, который чуть не разорвал меня той ночью.

— Твой первый оргазм?

— Ага, первый без батарейки.

Талия снова хмыкнула.

— Как бы то ни было, после этого мы целый месяц каждый вечер встречались, и каждый вечер — «райсттафль» и секс. Но время шло, и мы все больше говорили о его искусстве, о критиках, о реставрационном деле, которое, по его словам, приносило ему основной доход. И чем больше он злился, тем более волнующим был секс после… Однажды утром, — продолжала Зоя, снова глядя куда-то в пространство, — в июле, насколько я помню, я встала раньше него и отправилась бродить по его студии. Зашла в помещение, где он работал над своими картинами. Помню, там был дивный фламандский свет — он падал сквозь забрызганный битумом стеклянный потолок, и вся комната выглядела сияющим натюрмортом Вермеера: кисти, краски, баночки с растворителями, коробочки, шпатели… Я прошла через студию в его реставрационную мастерскую. Там на мольбертах стояли, дожидаясь своей очереди, с полдюжины полотен на разных стадиях очистки и реставрации. Помню, там был Сезанн, которого прислала ему галерея из Германии, Гейнсборо, присланный из Америки. Критики могли ненавидеть Эрика, но даже враги признавали его талант реставратора.

Зоя поставила бокал на край стола из стекла и хрома, встала и потянулась.

— Раньше я никогда не заходила дальше реставрационной комнаты, но в то утро я дошла до двери в дальнем ее углу, которая обычно была заперта на висячий замок. В то утро замок был не заперт, и я зашла в комнату, где света было даже больше, чем в художественной мастерской Эрика. Так же, как в реставрационной, на мольбертах стояли шедевры, которых я не видела и о которых даже не слышала. Там были Моне, Ван Гог и Мондриан — множество мольбертов с их полотнами. Подойдя ближе, я увидела, что ни одна картина не подписана. А Моне и Ван Гог были даже не закончены. У меня мелькнула догадка, и тут же я услышала за спиной шаги. Я повернулась и увидела в дверях Эрика — его лицо выражало смесь гнева, удивления и страха. На мгновение мне показалось, что его глазами на меня взглянули безумие и смерть, но это мгновение было таким мимолетным, что я до сих пор не уверена, может, мне это просто показалось.