Голые короли - Анатолий Гончаров

Экономический стало быть, тезис академика не противоречил истине. В политике... Здесь трудно судить, кто был неправ больше, кто меньше, потому что сравнивать не с чем: политики как таковой не было, а был «красный передел власти» и жестокая борьба в Политбюро за эту власть. Ну а диалектика не была коньком Бухарина, что еще когда-то подметил Ленин. Но годы шли, академик постепенно самообразовывался и в своей «Азбуке коммунизма» уже рискнул изложить собственное теоретическое истолкование диалектики: «Если я съем твою жену - это хорошо, а если ты съешь мою -это плохо...»

Сталина этот пассаж покоробил. Его Надежду убивали с нежностью, хоронили со страхом, а вспоминали с циничным равнодушием «Любимцу партии» он мог простить многое, даже двурушничество. Надежду простить не мог. Впрочем, не только ее.

Академически самовыразиться в русской культуре Бухарину удавалось не слишком ярко. Но не только потому, что бездарен был до удручения. С одной стороны, он продолжал восхищаться Гейне, который верно служил немецким пером своему народу и заявлял об этом открыто: «Польский еврей со своей грязной шубой, населенной бородой, запахом чеснока и картавым жаргоном все же приятнее для меня, чем иной барин во всем своем государственно-ассигнационном величии». С другой - Бухарин с особым усердием громил русскую культуру, выбирая в жертвы тех, кем более всего дорожили в России: «Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера».

«Ниночка» положил начало травле великого поэта, а точку поставил Карл Радек 16 июня 1926 года в статье «Бездомные люди»: «Есенин умер, ибо ему не для чего было жить. Он вышел из деревни, потерял с нею связь, но не пустил никаких корней в городе... Он пел, как поет птица. Связи с обществом у него не было, он пел не для него. И когда, наконец, это ему надоело, он перестал петь».

Есенин перестал петь, а «бездомным людям» в России давали понять: покончив с поэтом, возьмутся за его почитателей. Остатки русской интеллигенции не представлялись достаточно податливым материалом для выработки коммунистического человечества. Здесь требовался иной подход. Еще раньше Бухарина это понял Троцкий: «Мы покажем, что такое настоящая власть! Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного! отупения, до идиотизма, до животного состояния...» Переворот в Советском Союзе и физическое устранение Сталина были запланированы на май 1937 года. Однако вместо этого «кремлевскому волку» разом сдали около восьми тысяч активных участников заговора. Зарубежные вдохновители переворота стали опасаться, что дорвавшиеся до власти троцкисты не сумеют противостоять набиравшему силу Гитлеру, и переиграли расклад.

26 августа 1936 года были расстреляны Зиновьев и Каменев, ближайшие сообщники Бухарина. Он немедленно отразил свое отношение к этому событию в письме Ворошилову, рассчитывая, что его прочтет и Сталин: «Что расстреляли собак - страшно рад».

27 февраля 1937 года «любимец партии» был арестован сам прямо на пленуме ЦК. Из тюрьмы за один год он отправил Сталину 43 письма. Тот вначале читал их, преодолевая естественное чувство омерзения, а потом читать бросил. Смысл многостраничных посланий сводился к нескольким строкам, звучавшим истеричным воплем отвергнутого любовника: «Я стал питать к тебе чувство родственной близости, громадной любви, доверия безграничного... Мне было необыкновенно, когда удавалось быть с тобой. Даже тронуть тебя удавалось. Я пишу и плачу...» «Ниночка» хотел только одного - жить. В любом обличье, на любых условиях, под любой фамилией, о чем и умолял Сталина. Никому другому Бухарин из тюрьмы не писал. В том числе и Анне Лариной, арестованной вскоре как жена врага народа. Его расстреляли 13 марта 1938 года. Анна почти 20 лет провела в лагерях.

Спустя полвека после расстрела, 3 декабря 1987 года, «Московские новости» опубликовали вдруг «последнее письмо» Бухарина своей жене, озаглавленное как послание «Будущему поколению советских руководителей». В нем он осуждал сталинский террор и завещал бороться с тоталитарным режимом. Откуда взялось «последнее письмо», если не было и первого, Анна Ларина объяснить не умела. Лишь твердила, что оригинал уничтожила, а текст заучила наизусть и пятьдесят лет «хранила его в своей памяти».

Не в своей памяти и не пятьдесят лет, а всего лишь пару недель, в течение которых главный редактор ультралиберального «Огонька»; Виталий Коротич и главный редактор «Московских новостей» Егор Яковлев сочинили этот вдохновенный «тюремный манифест». Писали и плакали. Как бы чего не вышло...

17-19 июля 2012 года

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

У российской революции были восторженные сторонники и непримиримые враги. Были равнодушные созерцатели. Имелись вожди. И полно всякого приблудного народишка. Об этом известно всем. И только один человек догадался, что у российской революции был любовник. Этого проницательного человека звали Георгий Валентинович Плеханов.

А любовником был Троцкий.

Сомнительно, чтобы его любовь была столь же беззаветной, как и страсть к разрушению. Имелся, конечно, и расчет немаловажный, однако и чувство, порывистое и ревнивое, тоже было вполне наглядным.

Упомянутый расчет не был продиктован пошлой корыстью, как, например, у Зиновьева с Каменевым или Карла Радека, тут совсем другое. Мятежный фон революции позволял ему видеть себя великим и грозным романтиком идеи, идущим впереди народов «в белом венчике из роз», впоследствии дополненным жестко поскрипывающим кожаным полупальто и кобурой с нестреляющим револьвером.

Примерно такой образ фаворита логично вытекал из его политического лозунга образца 1918 года: «Ни мира, ни войны». Вечная, стало быть, революция.

Троцкий любил революцию, а потому, какие бы иные соискатели ее чар ни набивались ему в соперники или соратники, все кончалось устранением тех и других. Он был талантливым разрушителем и, как всякий революционер, ничего, кроме этого, делать не умел. А все, что осуществил созидая, могло служить только лучшему разрушению.

Однако он ошибочно полагал себя вождем революции, о чем и сказал Плеханов, определив ему истинное место - любовник.

Всякая капризная любовница способна подарить радость, но столь же легкомысленно и отнять ее вдруг. Если вовремя не порвать с нею, не отойти в сторону, можно потерять все. Чем дольше длится роман, тем печальнее будет его конец.

Троцкий потерял все и умер ужасно.

Плохо кончил не один Троцкий. Но он был настоящим любовником, остальные же - блудодействовали. Может, именно поэтому судьба обошла его законной исторической нишей в Кремлевской стене, тогда как многие его ничтожные соперники и соратники этой чести были удостоены.

Впрочем, плевать он хотел на Кремлевскую стену, известная часть которой обрела статус паноптикума, включая мавзолей с мумией вождя, одетой в костюм от Труссарди.

Определенно было в Троцком нечто притягательное, даже и без кожана с револьвером. «Он гениален!» - постанывала Вера Засулич, читая его статьи в «Искре». О Ленине «живая легенда революции» так не говорила и, надо полагать, не думала. Что она о нем думала, неизвестно, но, если бы вместо генерала Трепова судьба поставила перед нею Ленина, Засулич успела бы выпустить не две, а минимум четыре пули.

Ленина, в отличие от Троцкого, никто из серьезных революционных деятелей не любил и уж тем более не считал гениальным. Вообще он странным образом воспринимался революционерами как некая данность, необъяснимая неизбежность, с которой почему-то надо считаться. Правда, у социал-демократов за этой странностью виделся обыкновенный ежедневный бифштекс с бокалом шабли - Ленин распоряжался партийной кассой и неугодных ему лишал средств к существованию архирешительно.

Статьи Ленина тоже внимательно прочитывали, но столь же обязательно и ухмылялись, читая. Иногда злились и негодовали вслух, реже садились писать немедленную отповедь. Троцкий отвечал на статьи Ленина всегда и уязвлял того нестерпимо. Газетный язык В. И. был безыскусным, топорным, а зачастую и просто площадным. Троцкий по сравнению с ним был Шекспиром партийной публицистики. В редакции «Искры» его называли «Перо». Ленину трудно было претендовать на идейное лидерство еще и по другой причине. Он не имел своих идеи, отчего всю свою политическую жизнь держался за спасительный круг марксизма. Что же касается собственных теоретических изысканий, то он довольно остро подмечал различные идейки наработанным за пятнадцатилетнюю эмиграцию глазом - как у своих товарищей по партии, так и у политических противников - перелицовывал чужие мысли на скорую руку и, не вдаваясь в размышления, превращал их в многочисленные статьи.

Это и являлось его основным занятием в революции. Он понимал его как наиважнейшее, «архинеобходимое», если не считать практических советов рабочим запасаться кинжалами, веревками, тряпками с керосином для поджогов полицейских участков и кислотой, чтобы обливать самих полицейских. «Статист революции» никогда не оказывался не только на острие, но даже вблизи практических революционных действий, предпочитая анализировать их успех или неудачу из безопасного далека и язвительно критиковать участников.