Погружение (СИ) - Аверин Евгений Анатольевич

— Рядом с нами невидимо живут люди, занимаются своими делами, ходят, куда надо, независимо от государства.

— Я таких знаю, — киваю с ухмылкой, — цыгане за железной дорогой. Дети в школу не ходят, сами не работают, промышляют мошенничеством. И все нормально. Никто их не преследует.

— Уточню. Пока тебя не было, заваруха получилась. Те два табора, которые с тобой рядом, на грабежах и убийствах подвизались. За неделю трех рабочих, которые на пивзавод через поле ходят, зарезали. За трешку, на обед отложенную. Убийц, понятно, менты не ищут. А народ возмутился. Взяли ружья охотничьи и пошли. Так чумазые убивцы под защитой ментов бежали. Вывезли их подальше. Еще три табора у вас рядом осталось. Это мне все Лев Михайлович рассказывает, — уточнила наставница, — так те только коноплю в коробках продают да воруют. Не убивают, уже хорошо.

— Это ужасно, — возмущаюсь я, — считать достижением, что какие-то мрази пока тебя не убили.

— Я про другое. Их же никто не преследует. Не задумывалась? Староверов вычисляют буквально по душам. Да, они тоже паспорта не любят и живут особняком, но они работящие, а до революции и вовсе зажиточные. Молятся себе тихонько. Криминал у них невозможен, потому что в вере крепко стоят. А эти наркотой торгуют, на вокзале обманывают, золото фальшивое впаривают, детей воруют, людей резали вот. И никакого внимания. А они и до революции были, и после, и сейчас. Почему такая несправедливость? Не кажется странным?

— Я про староверов мало знаю. Значит, опасность для власть держащих есть. И значительно больше, чем от цыган.

— Правильно. От цыган народу опасность, а от староверов — государству. Причем в самом его корне.

— У нас они тоже есть?

— Вот. В точку. Есть. А ты про них не знаешь ничего. Видишь, как удачно маскируются.

— Разве староверы такие?

— А ты думаешь, какие, если не знаешь? Мне недели не хватит все рассказать.

— Тогда самое основное, для понимания дел. А то я чутьем чую, а умом пока не совладаю.

— Правильно называть — древлеправославные. До никоновских реформ все такие были. Потом случилась церковная революция с гражданской войной. Но как христиане воевать будут? Никак. Их жгли, убивали, в острогах гноили. А они бежали.

— А те, кто жег, не христиане что ли? Насколько помню, там расхождения очень незначительные. Стоило ли того? Тем более, убивать. Совсем не по-христиански.

— Делай выводы сама. Но за оболочкой любой религии есть реальная мистическая сила. И она главная. Не бывает религии без этой основы. Иначе это просто свод правил для жизни. Зачастую очень неудобный и бессмысленный. Если не знать, что за ним стоит. И здесь война именно с этой силой. Ее носителей уничтожали, и очень удачно. Заметь, не захватывали книги, иконы, рукописи, чтоб в хранилища отправить, а уничтожали, чтоб никто никогда не смог увидеть.

— И народ принял реформы?

— Революцию и убийство царя же принял?

— Но малая часть все-же осталась и стоит на смерть.

— А почему? — Вера Абрамовна не дожидается ответа, — да потому что невидимое нельзя предать. От него можно только отречься. Оно вечно и бесконечно. За него они принимают все муки. За то, что не многим доступно. Для невидимого форма — дело пятое. У древних христиан богослужения в разных церквях отличались сильно. Но всех объединял Христос. И креститься двумя или тремя перстами — мелочь для видящих. Но очень важная деталь для тех, у кого кроме обряда ничего нет.

— И у нас такие есть, видящие?

— Всякие есть. Странники. Или староверы-бегуны. Отрицают контроль государства радикально. Есть свои тайные дороги, места остановок в секретных комнатах особых людей. Пристани называются. А люди — пристанедержатели или странноприимцы.

— А куда бегут эти странники?

— В разные места. Где миры соприкасаются. В паломничество на Тибет тоже.

— Староверы?! На Тибет!? — Усомнилась я. — Извини, очень неожиданно.

Вера Абрамовна часто повторяет, что у нее нет времени выслушивать измышления и мысли по разным поводам. Слишком дорогое удовольствие принимать во внимание «Я так думаю». Если есть реальный опыт, свой или близких знакомых, тогда пожалуйста — докладывай. А если нет, лучше скажи: «Не знаю, давай поищем, кто уже с этим сталкивался». Поэтому я знаю, что просто так она болтать не будет, и боюсь расстроить ее недоверием.

— Мало того. Если почитаешь мемуары Пржевальского, то узнаешь, что первыми русскими на Тибете были именно они.

— А что им там надо то?

— Ищут волшебную страну Беловодье. Но это объяснение для прочих. С ламами контачат. Знания тайные получают в тибетских монастырях, которые записывают на деревянных дощечках ножиком. Секретная система называется Дюнхор-Калачакра. Деревянные дощечки с этим учением находили на обысках Костромской и нашей области, в Белоруссии и Поморье.

— Где Кострома, а где Тибет, — окаю, как костромичи.

— Чтоб дойти, карты есть потаенные, где отмечены и материальные места, географические, так и не видимые ходы, выходы. Через Калмыкию, тайными тропами. Бывает, что и вместе с калмыками — они буддисты и тоже в паломничество ходят.

— Да уж, такого я точно не предполагала. Буддизм в Пошехонских лесах.

— Но и это только то, что видят или слышат обычные люди. Есть разные степени посвящения. Это же не просто экзотические туристы, которые пешком бродят по разным местам. Истинное назначение — странствие в другие миры и измерения. Если таким знанием овладел странник, тогда и в Беловодье можно попасть, и в Шамбалу.

— Я знаю одного такого.

— Запомни, — Вера Абрамовна стала серьезна, — ты никого не знаешь и ничего не слыхала. Поняла?

— Поняла. Так все серьезно?

— Когда какой-нибудь кабинетный ученый пишет работу про них, это одно. А если от тебя услышат, совсем другое. Вцепятся намертво. Тюрьмой не отделаемся. Тебе, кстати, от него поклон.

— Как он?

— По делам своим исчез опять. Время сейчас неспокойное.

— А что за странная собака с ним? Спрашиваю, уходит от разговора.

— Я и про собаку не знаю. Видишь, как тебе доверяет, — смеется она.

Золотая осень сменилась дождями. Но я люблю и такую погоду. Когда бегаешь, то на каком-то этапе сливаешься с природой и все равно, дождь или снег. Даже еще лучше. Потом в горячем душе острое чувство блаженства.

В училище Лев Михайлович сказал, что мне звонил мамин доцент. Маму в роддом отвезли. После учебы еду к ним. В дверях записка с адресом и номером палаты.

В толчее еду на трамвае в центр. Первый роддом на Набережной. Под окнами стоят родственники. Нахожу Михаила Владимировича.

— Привет, Машенька. Вон, какое дело. Схватки в семь утра начались. Скорую не стали вызывать. Я на машине сразу сюда привез. Договаривался, знакомый тут работает.

— Да, говорят, лучший роддом.

— Пойдем, еще раз спросим.

Внизу долго ждем грузную тетку, которой доцент сует очередную шоколадку.

«Ась, — орет она в телефон, — Творогова? Когда?»

— Мальчик у вас, полчаса назад родился. Три двести, пятьдесят два сантиметра.

— Спасибо! — Михаил Владимирович кричит с таким чувством, будто санитарка принимала участие, но хватает меня в объятия и приподнимает.

— Что теперь, — по деловому спрашиваю я.

— Сейчас отдыхать будет. Завтра приходите. Передача будет, отнесем.

На следующий день, как договорились, встречаемся в четыре и едем на его желтой копейке. Палата теперь другая. Санитарка понесла пакет с едой и фруктами. Мама через пять минут выглянула. Машет рукой, чего говорит, не понять. Она приоткрывает окошко, оглядываясь назад.

— Скоро кормление, сейчас принесут, — кричит она со второго этажа.

Мы ждем. Через двадцать минут мама показывает в окно кулек. Видно красное пятнышко лица в пеленках, но этого достаточно, чтобы доцент заявил, что ребенок весь в него. Я соглашаюсь. Мама бросила записку. Там перечень необходимого с инструкциями, где и что взять. Едем домой. Помогаю разобраться с вещами. Готовлю ужин. В записке мама просит присматривать за мужем, чтоб не голодный был. Теперь я каждый вечер приезжаю, ужинаем вместе. Проверяю, чтоб была еда на завтрак. А обедает он в институтской столовой. Но это не долго. Выписка через пять дней.