Слава богу, не убили - Алексей Евдокимов

— И сейчас что делаешь? — спросила Женя Хому. — На стоки пашешь? Там действительно нормальные деньги?

— Если покупают фотки твои…

— А от чего это зависит?

— От тематики, — невесело хмыкнул Юрка.

— И что у тебя за тематика?

— Спорт, фоторепортажи, выездные в основном. Вообще в разъездах работаю: и по анималистике там, и по пейзажной фотографии… такой, не без художественных понтов…

— Причем здорово работает, — подтвердил Кирилл.

— Только на этом ни-хе-ра ты нормальных денег не поднимешь… — расплылся Юрка в эдакой увещевательной улыбочке. — Я же когда-то думал: во здорово — делай, что тебе интересно, и ни от какой тупой конторы не завись. Ага. Аж бегом! Заниматься тем, от чего не воняет, что ты любишь и умеешь — да еще и зарабатывать этим… — он, горько щерясь, покачал головой. — Где такое сейчас бывает?.. Ну так и ни в какой фотографии, ни на каких стоках…

Кирилл смотрел на него. «Что это за мир, — пьяновато думал он, — в котором наименее осуществимо наиболее естественное: желание достойно делать достойное дело?..» Тоскливая, неконкретная — точней, всеобъемлющая — растерянность, которую по трезвянке он от себя старался гонять, была тут как тут.

— А что идет там лучше всего? — спросила Женя Юрку.

— Девки. Естественно. Осклабленные, полуголые. Можно еще бизнесменов в костюмах: улыбки, манжеты, ноутбуки — бизнес, в общем, и потребление. Идеал — девка с ногами, несущая кучу пакетов из супермаркета. Пакеты желательно без логотипов — ну, понятно… И желательно матерчатые…

— А это почему?

— Экология… — фыркнул Хома.

Все замолчали. Кирилл косился в окно: там, внизу, был пустой ночной переулок, синева неба между крыш, чернота кроны, приглушенная желтизна окон… недолгое отражение в асфальте красных задних огней какой-то лоснистой машины… статичный блик в лобовом стекле припаркованной под фонарем… Глотнуть с тоски хотелось нестерпимо — но стакан стоял пустой. Тогда он все-таки вытащил из кармана фляжку и свинтил под столом крышку.

— Будешь? — обратился он к Юрке, показывая глазами на его посуду.

— И тебе не советую, — многозначительно глянул на него Хома.

Периферийным зрением Кирилл подметил, что Женя тоже на него смотрит, подумал, что Юрис как никогда прав — но вместо чтоб последовать совету, быстро огляделся, стянул со стола свой стакан и набулькал туда вискаря. Хватил, не рассчитав дозы, — и едва справился с горловым спазмом. Зажмурился, а открыв заслезившиеся глаза, наткнулся на Женин взгляд. Все такой же: прямой, спокойный, сдержанно-насмешливый. С подтекстом (теперь — под балдой — кажущимся ему несомненным). Некоторое время он молча, с нетрезвым упрямством этот взгляд выдерживал.

Ему вдруг вспомнилась Юля, нынешняя Гурина жена, — отвратительно самодовольная девка, неглупая, но не особо маскирующая уверенность в безнадежной интеллектуальной неполноценности абсолютно любого собеседника. Если Леня еще удостаивался временами ледяного молчаливого «ну, погоди!», то при общении с посторонними с лица ее не сходила эдакая улыбочка Моны Лизы, гримаска благосклонного любопытства: давай, дескать, посмотрим, дурашка, что еще ты тут отколешь… Кирилл и сквозь выпитое понимал, что в отношении Жени он, скорее всего, несправедлив, что ее высокомерие им почти наверняка выдумано, — но не мог заглушить сигналы отросшего у него в последние годы органа чувств, реагирующего на элитку.

Он ненавидел это слово с тех пор, как из него вытрясли последний смысл и прилепили ярлычком «VIP» на раздутых понтами жлобов, но про себя именовал так, за неимением лучшего определения, вовсе не их (с ними Кирилл, слава богу, не соприкасался никак), а самых разных людей, объединенных для него ощущением, что людям этим в жизни удобно. Таких он помимо собственного желания отлично насобачился распознавать вокруг: в рублевских оппозиционершах, в софт-панк певицах, выступающих на закрытых вечеринках, в трезвых умниках, работающих на Славика Урюпина… Тут была не неприязнь — а, скорее, чувство своей собственной неуместности. То ли в компании тех, кто лучше, свободней, успешней взаимодействует с реальностью… то ли в самой этой реальности, с некоторых пор кажущейся Кириллу резинкой, с какой прыгают с моста — разве что упруго дергающей его снова и снова, с глумливой неотвратимостью не вверх, а вниз, в осточертевший статус-кво бедности и невостребованности («статус-чмо», по Юркиному выражению). Кирилл всегда терпеть не мог типаж «подпольного человека» и, начиная замечать его черты за собой, раздражался еще больше.

Он волей-неволей видел себя Жениными глазами: с красной от алкоголя рожей, с наполненным втихаря стаканом, с ободранными носом и щекой, с пластырем на скуле — и словно чтоб подтвердить эту их ментальную связь, она невозмутимо поинтересовалась, нарушая, наконец, молчание:

— Кто это тебя так?

— Жизнь, — угрюмо ответил Кирилл и отвел взгляд.

…А дальше все покатилось с ускорением: он опять что-то говорил, рассказывал, уже не удивляясь Жениному интересу к его малозанимательной персоне, и пару раз еще подлил из фляжки себе в стакан; потом они стояли на улице, недалеко от входа, Женя курила, слала эсэмэски, а Кирилл смотрел на расчерченное проводами небо, интенсивно, напряженно синее, на светлые призраки облаков, вдыхал обманчиво-трезвящий, по-осеннему уже прохладный воздух, ощущая в себе ту пробирающую до дна, до кончиков пальцев щекотную зыбкость, что ощущалась им чем дальше, тем реже, и теперь почти всегда — под хорошим градусом. Теперь казалось, что когда-то отчаянно, до отчаяния давно она была его нормальным состоянием — но Кирилл уже не был уверен, не аберрация ли это памяти…

Юрка внезапно и почти незаметно слинял, Кирилл за ним не последовал. От полноты ощущений он приложился к фляжке, заметил (он сейчас крайне остро подмечал разные мелочи), что сбежавшие с горлышка капли подмочили этикетку, и вспомнил (он сейчас крайне живо разные мелочи вспоминал), как покойный отец, прежде чем налить рюмки или бокалы, всегда рефлекторно переворачивал бутылку этикеткой кверху. Этот рефлекс, сохранявшийся даже во времена отцовской работы сторожем в школе, был единственным, что осталось у него от химфака МГУ, где он когда-то учился. Университет отец в свое время бросил, химическую премудрость за двадцать пять лет инженерства позабыл — и лишь на уровне моторики сохранилась привычка, выработанная химлабораторией: потому что едкие реактивы, закапав этикетку, делают ее нечитаемой, а ошибка с реагентами в этом деле чревата… В девяностых он вылетел с работы и умер в сорок девять лет от рака; хотя Кирилл никогда не сомневался, что на самом деле — от ненужности и унижения… Женя о чем-то его спросила, он повернулся к ней, выбрасывая это из головы.

Они медленно шли по переулку, Женя, держа пальцы в тесных карманах джинсов, задумчиво глядела на собственные чуть пританцовывающие стопы, а Кирилл досадливо объяснял, что «Работа над ошибками» продалась хорошо оттого, что простая, как три копейки.

— И ты написал «Неуд.»… — констатировала Женя. — Решил высказаться всерьез, раз уж тебя в писатели приняли…

Кирилл не ответил.

— И что его — совсем не заметили?..

Он молчал.

— Он же гораздо лучше «Работы». По-моему.

— По-моему, тоже…

— Ну так а почему тогда?

— Вот именно потому.

Он достал фляжку, поймал очередной Женин взгляд — не удивленный, не осуждающий… изучающий, пожалуй.

— А еще что-нибудь ты писал? — спросила она.

— Угу, — он сосредоточенно глядел на отвинчиваемую крышку.

— Что?

— Неважно… — он сделал глоток. — Все равно это не напечатали даже. Никто.

— Почему?

— Рылом не вышел.

— Такую херню печатают… — она, кажется, была искренне удивлена. — И тогда ты все, завязал?

— А смысл?

Она помолчала:

— Н-ну… не все же делается ради результата…

Они снова встретились глазами.

— Для самоуважения? Ну да, ну да… — Кирилл снова размашисто хлебнул, помотал головой. — Но, видишь, самоуважение — такая штука… У разных людей ведь совершенно разные встречаются поводы себя уважать. Была у меня знакомая одна, э-э… узбечка… (Что я мелю? — успел поразиться он, но останавливаться то ли не сумел, то ли не захотел.) Так вот у нее в свою очередь была знакомая, э-э… девушка легкого поведения. Такая ветеранша профессии. И она ей рассказывала истории из тех времен, когда только начинала: это где-то самые ранние девяностые, многое еще было в новинку. Однажды привезли ее к клиенту, а тот на видик порнуху поставил с Чиччолиной. И вот, значит, эта девица, малолетняя, начинающая, но амбициозная, пораженно смотрит, как та на экране с видимым удовольствием, пардон, отсасывает у негра! Причем без гондона! Тогда, говорят, это еще был актуальный момент… Короче, смотрит она на это и понимает, кем хочет быть. И когда ее привозят с коллегами (старшими и более опытными) в очередную сауну, она, неофитка, отбросив комплексы, с энтузиазмом, артистизмом и вдохновением делает минет: одному, другому — и без гондона! И все, пардон, глотает! И все клиенты, что там были, скоро, побросав ее опытных коллег, сбегаются к ней. И в этот момент она, по собственным словам, отсасывая, глотая и чувствуя себя Чиччолиной, испытывала такую неподдельную гордость, такое самоуважение!.. — он снова вскинул фляжку. — Кончилось, правда, тем, что по выходе из сауны коллеги ее так отмудохали, что она и через полтора десятка лет помнила…