В конечном счете - Жорж Коншон

— Успокойся, дорогая. Это трудная минута. Бог видит, что это трудная минута для каждого из нас, но нужно через это пройти, — ответил Женер и взял ее за руку.

— Речь идет, как вы, вероятно, догадываетесь, о Мореле, — сказал Брюннер. — Похоже, что в этом отношении у вас совесть не совсем чиста. Когда я вас спросил о Мореле, вы заверили меня, что не встречались с ним в последнее время. Вы можете сейчас это подтвердить?

— Даже если бы я и встречался с ним, я не должен был бы перед вами отчитываться. Я считаю, что вас это не касается.

— Однако сегодня утром вы ответили мне гораздо определенней.

— Я и тогда считал, что это вас не касается.

— И все же утром вы мне ответили. Вы плохо лжете, Этьен, вы чертовски плохо лжете!

— Да, лгать я не умею. Уж извините меня великодушно. Этому мне тоже следовало бы научиться.

— Это была не то чтобы ложь, а скорее отсутствие доверия к нам, но меня это немного огорчило, — сказал Женер.

— Не вы задавали мне этот вопрос.

— Ну, конечно, Аль, если бы ты его спросил, он бы ответил тебе откровенно. Я внушаю куда меньше доверия, чем ты. Поэтому спроси теперь его ты, что он делал двадцать шестого января на бульваре Шарон.

— Раз вы так хорошо осведомлены об этом, — сказал Марк, — почему вы не говорите, сколько времени я провел с Морелем.

— Я не имею об этом понятия.

— Однако это важно.

— Нет. Важно другое — место вашей встречи. Надо думать, вы не часто попадаете на бульвар Шарон. Это довольно далеко и от вашего дома и от тех мест, где вы бываете. Припомните-ка, сколько раз за десять лет вы попадали туда.

— Неужели вы не способны понять, что человек может иногда оказаться и на бульваре Шарон и в любом другом месте Парижа без определенных причин. Имеет для вас какой-то смысл слово «случайность»?

— Для меня? Никакого! Впрочем, мне совершенно безразлично, встретили ли вы Мореля на бульваре Шарон или на Пляс д’Опера. Мне только кажется, что если это умело подать, то вполне может создаться впечатление, что у вас там было назначено свидание.

— Вы и так это неплохо подали.

— Ну, хватит! — воскликнул Брюннер. — Мне надоела ваша враждебность. Сам говори с ним, Аль!

— Марк, — произнес Женер подчеркнуто спокойным тоном, — в свете всего сказанного мне представляется, что вам было бы лучше не присутствовать на вечернем заседании совета.

— Понятно, — сказал Марк. — Только незачем было это так обставлять. Я знал, что этим кончится, но…

— Могут быть два варианта…

— …но мне представляется, что я, напротив, должен присутствовать на заседании.

— …два варианта, мой мальчик. Мадемуазель Ламбер либо станет отрицать ваши слова, и тогда ваше присутствие не даст вам никакого преимущества, либо она изобличит Драпье, и тогда…

— И тогда вытащат историю с Морелем. Я знаю, — сказал Марк.

— Брюннер пойдет на заседание, мы же — Бетти, вы и я — спокойно останемся здесь. А там будет видно.

— Нет, — ответил Марк.

— Подумайте, — сказал Женер. — У нас еще много времени. Подумайте еще.

Воцарилось долгое молчание.

— Господин Брюннер, — сказал Марк, — мне хотелось бы знать, когда вы виделись с Ансело? Это не могло быть после заседания. Ведь из банка вы приехали прямо сюда, не правда ли?

— Да.

— Значит, это было до заседания. Значит, когда вы задавали мне этот вопрос, вы прекрасно знали, как обстоит дело. Вы пошли к Ансело и сказали: «Я заплачу, сколько надо, но вы должны во что бы то ни стало повторить мне все эти гадости про Этьена».

— Я в отчаянии, что вам это представляется в таком свете! — воскликнул Брюннер.

— Ну, все, — сказал Марк. — Я думаю, господину Женеру ясно, с чьей стороны отсутствует доверие?

— Аль в курсе дела, ему не в чем меня упрекнуть.

— Я в этом не сомневаюсь, — сказал Марк. — Я полагаю даже, что он поблагодарил вас за вашу предусмотрительность. А может быть, он сам попросил вас это сделать?

— Прошу вас, Марк…

— Предупреждаю вас, — заявил Брюннер, — что мы, Аль и я, не привыкли выслушивать нотации. Если вы не понимаете, что мы действовали в ваших же интересах, значит вы законченный болван. Да, я узнал про вас это, а заодно и немало других вещей, которые вам вряд ли будет приятно услышать на заседании совета.

— Что, например?

— Ваш отец работал в страховом обществе «Секанез», не правда ли?

— Да, ну и что?

— Быть может, вы помните, что в 1934 году — о, это очень, очень старая история — его обвинили в растрате некоторой суммы?

— Четырнадцати тысяч четырехсот двадцати восьми франков, — сказал Марк, — я это прекрасно помню. Но я должен вас предупредить, что это было ложное обвинение.

— Я знаю. Вероятно, это было ложное обвинение. Однако это дело никогда не было вполне ясным.

— Оно всегда было вполне ясным! — воскликнул Марк.

— Подумайте вот о чем, Этьен: кажется, с тех пор прошло двадцать два года. Спустя двадцать два года очень трудно доказать, что дело такого рода было вполне ясным. Я полагаю, что вы очень любили своего отца и готовы защищать его память. Но вы никому не помешаете утверждать, что его считали мошенником в течение…

— В течение восьмидесяти семи дней, — уточнил Марк. — Только восьмидесяти семи дней. Затем перед ним извинились. Разве Ансело вам этого не сказал? Он не сказал вам, что отцу вернули должность, с которой его прогнали.

— Нет, — сказал Брюннер, — что-то не припоминаю. Впрочем, если хотите знать мое мнение, это особого значения не имеет.

Марк встал. У него слегка кружилась голова. Брюннер смотрел на него в упор, да и Женер тоже не сводил с него глаз, ставших вдруг какими-то невыразительными и пустыми. Серый мартовский свет, проникая сквозь высокие окна, едва освещал комнату. Марк на мгновение вспомнил фотографию, на которой они были сняты втроем — Брюннер, Женер и он. Он — в центре. Они стояли, взявшись под руки, на одной из аллей парка Монсо.

— Я тоже могу поделиться с вами своим мнением, — сказал Марк, — я могу вам высказать свое мнение о вас, если вам угодно.

— В этом нет необходимости, — с улыбкой ответил Брюннер.

— Замолчите! — сказал Женер. — Я потрясен! Я не думал, что это будет так…

— Да, да, — перебил его Марк.

— Вы понимаете… — продолжал Женер.

— Понимаю, — сказал Марк. — Что бы со мной ни случилось в дальнейшем, ничего более гнусного я уже не переживу. Я не знаю, всерьез ли вы рассчитывали таким способом убедить меня не пойти на заседание. Но, во всяком случае, вы избавили меня от неожиданностей. Мы провели прекрасный вечер в кругу семьи. Благодарю вас.

Господин Этьен сам руководил занятиями Марка. Ни один отец в мире не желал так страстно устроить судьбу своего сына.

Когда Марк в первый раз пошел в коллеж, отец провожал его до самых дверей. Держась за руки, они прошли через весь Немур. Было чудесное октябрьское утро, и Марк до сих пор помнил все, что они видели по дороге: продавца газет, повозку молочника, возвращавшиеся с Лазурного берега в Париж шикарные автомобили, которым приходилось тормозить на повороте перед мостом. «Смотри хорошенько и запоминай», — повторял Марку отец, хотя понимал, что мог бы и не говорить этого. Есть дни, когда каждая мелочь врезается в память. «Пожалуй, ни у одного человека за всю жизнь не наберется и десяти знаменательных дней, но этот день ты никогда не сможешь забыть, и накажи меня бог, если ты потом не будешь вспоминать о нем, как о твоем самом счастливом дне». Они прошли через мост. «И ты не должен разочаровывать меня. Ведь я люблю тебя больше всего на свете». Они подошли к перекрестку, от которого коллеж был уже в двух шагах. «И еще вот что, Марко. Ты первый в нашей семье будешь изучать латынь. Ты поступаешь не в обычную школу. Если бы это была обычная школа, не о чем было бы и говорить…»

Марк уже не помнил, когда отец сказал, что вместе с ним засядет за латынь, но вначале ему это показалось прекрасной идеей. Господин Этьен стал раньше возвращаться из конторы. «Что мы сегодня прошли?» — спрашивал он с довольным видом, потирая руки. «Ну-ка, ну-ка, посмотрим». Он даже лез из кожи вон, чтобы не отстать от сына. Марку приходилось ему все объяснять с азов. Это было трогательно и немножко глупо. Отец очень огорчался, что он такой тугодум. Сколько часов провели они вместе в отведенной для занятий комнате на первом этаже флигеля, где не было ничего, кроме дубового стола, грамматики Жоржена, пузырька с чернилами «Паркер» и настольного календаря на мраморной подставке! Марк не мог подумать об этом, чтобы на него вновь не нахлынула нежность, смешанная с досадой и жалостью.

Но именно там, в этой пустой комнате, Марк познал возмущение, гнетущее чувство несправедливости и враждебности мира, мучительные подозрения и страх, особенно страх, — все то, что он так старался забыть и что он, наверное, так никогда и не забудет. Мельчайшие подробности «истории с деньгами» остались связаны в его памяти с календарем на мраморной подставке и пузырьком с чернилами «Паркер», на которые он смотрел, слушая отца, как будто пережитая ими драма от начала до конца развертывалась в стенах этой комнаты. Это там однажды вечером отец сказал Марку: «Сегодня мне не до латыни. Меня обвиняют в растрате четырнадцати тысяч четырехсот двадцати восьми франков, а у меня даже нет таких денег. Мне негде взять четырнадцать тысяч четыреста двадцать восемь франков, чтобы возместить недостающую сумму и исправить таким образом мою „ошибку“, как они это называют, что я мог бы сделать, если бы действительно их украл!» — «Предположим, ты достал бы эти деньги, — сказал Марк. — Ты бы их вернул?» — «Нет. Конечно, нет».