Сделай мне больно - Сергей Юрьенен

Советско-венгерской дружбы.

Барочный.

Среди колонн внизу был стенд. На приколотом ватмане имя Александра вывели по-русски и по-венгерски - широким пером и красной тушью.

Под рубрикой "Встречи с интересными людьми".

Взволнованно он потерялся в этажах и коридорах. Двери, которые он открывал, были не те. В одной из комнат он увидел Хаустова - на пару с незнакомцем. Комната или, скорее, зал был пуст и гулок, только на паркете сбилось несколько телефонов - на петлях собственных проводов. Они стояли у приоткрытого окна и снисходительно смотрели на него. Незнакомец, одетый в тройку, в своих пальцах вертикально держал столбик цепкого пепла почти уже выкуренной американской сигареты.

- Случилось что-нибудь еще? - спросил Хаустов.

- Нет. Ничего.

- Каким же образом вы здесь?

- Ищу библиотеку.

- Зачем?

- Выступаю там.

- Ах, да...

Молчание.

Не обращая внимания на пепел, незнакомец заговорил приятным баритоном:

- У нас с вами, Александр Александрович, возможно, общие привязанности. Исторические, я имею в виду. Вы ведь, я слышал, Гусевым интересуетесь? Действительно, достойный образ. Это ведь тот солдат, который отказался участвовать в походе Николая Павловича на Венгрию, за что и был, не правда ли, расстрелян перед строем?

Александр попятился:

- Прошу прощения: цейтнот. И н-не историк...

Незнакомец свел глаза и сдунул пепел.

На паркет.

- Второй этаж, - сказал он. - С лестницы налево и в конец.

Для чтения он выбрал "Жизнь хороша еще и тем, что можно путешествовать".

Аудитория была почти интимная.

Двенадцать человек, включая критика О*** с блокнотом на пружинке и не считая Хаустова, который вошел на цыпочках уже под занавес. Как раз после вопроса дамы с алыми клипсами о Нобелевском лауреате Шолохове: как молодой писатель относится к классику. Этим вопросом он не задавался со школьных лет, из атмосферы которых, должно быть, и явился в голову здесь совершенно неуместный образ из "Поднятой целины": то место, где недобитый белогвардеец и противник коллективизации с топором в руке задирает подол ночной рубахи на колхознице, фиксируясь на испарине и дрожи нерожавшего живота (того, что ниже, "враг народа" вместе с автором сумели не заметить) - и насмотревшись, рубит топором по лону. В Москве, сказал он, апологеты Шолохова усматривают в этом творчестве предвестие брутального, свирепого, сверхчеловеческого реализма, который должен, по их мнению, прийти на смену принятому там ныне. Он, Александр, не из их числа.

Паузу нарушил инвалид, который брякнул по столу рукой в перчатке:

- А к Солженицыну как вы относитесь?

Критик О*** закрыла свой блокнотик на пружинке. После высылки писателя на Запад этого имени в Москве публично не произносили. Однако ему было известно, что именно здесь, в кругах, элита "деревенской" прозы впервые открыла дня себя "Архипелаг ГУЛАГ". Жизнь хороша еще и тем, что существует Будапешт. Возможность расширять кругозор о нас самих. И в Будапеште, вероятно, можно...

- Ну что же, - решился Александр. - Тот нобель стоит у вас здесь на полках, и этого со временем поставят.

Библиотекарь замотала головой, имея на затылке старомодный крендель:

- Через мой труп.

- Но я и говорю, со временем, - пытался он исправить. - Которое нас всех расставит...

Краснея до корней волос на лбу, библиотекарь патетически закончила его первую в жизни встречу с читателем за рубежом:

- Никогда, молодой человек!..

Над умывальником в сортире его согнуло от приступа дурноты. Безрезультатно.

Объявление со стенда уже откнопили.

Он вышел из этого порочного дворца в вечерний Будапешт.

О*** поджидала снаружи.

- Зачем ты так о Солженицыне? У нее муж культурный атташе. Но ничего! Авось все образуется. Сейчас мы все поедем в один дом, и там...

- Кто мы?

Она повернула голову. Из черной "Волги", улыбаясь, показывал ладонь его знакомец, оставшийся без имени. Историк. За рулем, а рядом Хаустов.

- Нет-нет, - сказал он. - Не знаком.

- Ты знаешь Фелика. Ну да, ну да... конечно. И тем не менее! Он умный, чуткий, тонкий человек. И он страдает! Почти метафизически. Ты помнишь у Достоевского? От невозможности любить... Поедем.

Он отдернул:

- Я не могу.

- Но Андерс! Там тебя хотят! Отказывать нельзя.

- Я ангажирован. Свидание. И верное притом.

- Но это просто, прости, инфантилизм. Тебе же не четырнадцать.

- Конечно, нет. Сосем и лижем.

- Что-о?..

Он усмехнулся, и она пришла в себя:

- О Господи! На карте будущность, а он!..

Он сделался серьезным.

- Кто Number One? в этой стране ты знаешь?

- Ну?

- С внучкой имею рандеву.

- С внучкой кого?

- Вот именно.

- Да ты с ума сошел!

- А нянчил внучку, знаешь, кто? Андропов. На руках, можно сказать, росла. Да-да - Юрий Владимирович. Посол Советского Союза в Венгрии. Во время событий судьбоносных. Сейчас он, правда, на другой работе, но, как твой Фелик знает, не менее ответственной... Приятных развлечений. Мое почтение.

"Волга" осталась с приоткрытой дверцей, а критик О*** с открытым ртом.

* * *

Игра воображения, внезапный взрыв. Но не на сто процентов. Нет, не всецело. Поскольку рандеву имело место. В кафе-кондитерской "Верешмарти" на одноименной площади. Он шел, в свете витрин сверяясь с мятой вчерашней салфеткой, на которой был набросан маршрут - серым карандашом для век.

Так. Площадь с памятником. Столетние деревья. Дом, как на Невском. Под фронтоном шесть полуколонн, венки под ними, ниже факельные фонари, прикованные к стенам, освещают занятые столики на тротуаре. Войдя в кафе, он обратил на себя лестное внимание пожилой дамы, набеленной и в черном шелковом тюрбане, которая как раз вбирала полную ложку взбитых сливок морщинисто-крашеным ртом.

"Fin de siecle"? царил внутри. Картины в тусклых рамах, отблески свечей на темных сюжетах - боги и герои, быки и простирающие руки девицы в одеждах бледных и запятнанных: о, Петербург...

Иби оказалась в дальнем зале. Впервые появилась в юбке - возможно, после вчерашних затруднений в ее "Трабанте". Слегка покачивая ногой в темном чулке и плоской туфле, читала книжечку. При свете палевой свечи в хрустальном подсвечнике. Шелковый платок в кармашке пиджака, воротничок приподнят. На плюшевом сиденье, облокотясь на мрамор с кофе в фарфоре и розой в целлофане. Белой.

Согласно местному обычаю при встрече, он ее поцеловал.

- Я опоздал, прости.

Иби взглянула поверх оправы своих очков.

- Тебе не очень хорошо? Садись.

- Минуту, - сказал он. - Закажи мне то же самое...

Это было внизу.

В зеркале мелькнуло чужое бледное лицо. Дверь на обороте была расписана, как комикс. Он повесил пиджак, ногой откинул сиденье и кулаком уперся в кафель. Навстречу самодовольно просиял унитаз. Тяжелея лицом, он напряг диафрагму. Его тошнило натощак. Пена подскочившей кислотности, а после желчь. Надсадная, психологическая рвота. Желудком их не выношу. Наверное, это и называют - утробный антикоммунизм. Он выпрямился и вздохнул. Головная боль прошла. Еще мгновение, и появилось предвестие эйфории. Он снял пиджак с двери и рассмотрел ее изнанку - бесцензурную. Графика шариковых ручек. Надписи были непонятны, но в целом можно было сделать вывод. Анальный лейтмотив смелее, чем в Москве. Гомосексуалисты выше держат голову. Все остальное, как в сортире на Столешниковом. Он вышел к зеркалу и вынул носовой платок. Смочил под краном, вытер рот. Вынул расческу, причесался. Виски были в испарине. Глаза запали. Скулы украшала щетина, как раз трехдневная. В кармане завалялся чуингам. Слегка перегоняя желваки, как бы с надменным и отрешенным видом он поднялся на поверхность. Над столиком с его розой нависал некто скуластый и вислоусый. Он поднял синие глаза, и Александр улыбнулся ему нехорошо. Синеокий развел руками удалился.

- Мерси, - сказал он, придвигая кофе. - Кто сей?

- Компатриот.

- Интересовался?

- Тобой.

- Как, то есть?

- Спрашивал, не югослав ли ты. Как ты себя чувствуешь?

- Прекрасно. Венгром...

- Я рада, - улыбнулась Иби. - Но лучше чувствуй себя русским.

- В том-то и дело. В том-то все и дело, что русским чувствую себя, лишь только перевоплощаясь. Всечеловечность, что ты хочешь. А ты невыносимо элегантна. И вообще такой амбьянс, что зарыдать и мордою об мрамор. Что ты читаешь? Можно?..

Узкая и тонкая, книжечка была в ледериновом переплете с полустертым золотым тиснением. Гид по Будапешту 1936 года. По-английски. Он раскрыл и прочитал:

- Would you like to spend a Royal Time in Budapest? Yes, I would, сказал он. - Why shouldn't I...? Откуда у тебя это ретро?

- Дома нашла.

- Если да, - читал он дальше вслух, - то следуйте программе, которая была разработана составителем сего буклета в связи с визитом, Принца Уэлльского и отмечена первой премией на конкурсе. День первый, утро... (Он перекинул страничку.) После обеда... Прогулка по главным улицам центра, чай в "Джербо". Поездка по Дунаю либо в моторной лодке, либо в "Софии" прогулочном катере люкс. Вечером цыганская музыка (дирижер Имре Мадьяри) на террасе ресторана "Гундель", где бассейн с волнами, или в саду на крыше отеля "Ритц". Затем - в кабаре "Мулен-Руж"...