Философы Древней Греции - Роберт Брамбо

По примеру Аристотеля и последующих историков философии мы начнем свой рассказ с того, что рассмотрим дискуссию Эмпедокла об архе, первооснове всех вещей. Эмпедокл, живший после Парменида и Зенона, охотно пользовался их логикой для того, чтобы подкрепить ею свое собственное мнение, что для настоящего изменения нужен не один тип бытия, а много. При такой исходной позиции мы могли бы ожидать от Эмпедокла любой вариант решения – от какой-нибудь новой концепции живой природы до тупого возвращения к «четырем основным видам материи», которые были нормой тогдашнего массового сознания, но находим сплав философии и химии, который не нравится ни химикам, ни философам. Эмпедокл часто писал, что все вещи состоят из шести элементов – земли, воздуха, воды, огня, любви и ненависти!6 Для него притяжение и отталкивание вещей такой же несомненный факт, как приобретенное нами опытным путем знание, что вещи бывают холодные или горячие, влажные или сухие. Иногда он олицетворяет в виде богов все шесть элементов, иногда только два последних7. Первые четыре элемента материи существуют в виде частиц, которые определяют размер и форму предметов. Вот почему верны открытия пифагорейцев, вот почему число применимо к природе8. Формула состава – например, «три части земли на одну часть воды» – определяет его свойства и то, насколько тесно его «молекулы» прижаты одна к другой. Эти маленькие неделимые группы элементов являются «буквами» алфавита природы (Эмпедокл называл их стойхейя, то есть «корни», а слово «буквы» в этом значении первым применил Платон9.) Поскольку эти элементарные частицы имеют разные форму и размер, складываясь, они образуют решетки или иные структуры, где между ними остаются «поры»; более мелкие частицы могут проходить через эти поры, но более крупные элементарные или составные частицы будут ими остановлены. Чтобы показать, как это происходит, Эмпедокл приводит знакомый пример:

Как если человек, готовясь к пути в зимнюю ночь,Раздувает в лампе яркий огоньИ вставляет в лампу дощечки,которые загораживают огонь от дыхания ветра,А свет проходит через дощечки, поскольку он мельче,И не уставая светит за порогом,Так в это время огонь таился в зрачке глаза…

Этот огонь, благодаря малому размеру своих частиц, может выскользнуть из глаза через поры в частицах воды и глазных тканей. Это хорошая научная иллюстрация его утверждения, и, кроме того, она типична для Эмпедокла. Похоже, он чувствовал, что понимание его теории пор и частиц отчасти зависит от того, что читатель или слушатель представляет себе золотистый луч света, резкий порыв ветра, когда человек переступает порог, качающийся фонарь в ночной темноте10.

Однако в системе Эмпедокла не было никакого пустого пространства: поры были заполнены чем-то вроде жидкой массы из более мелких частиц иных видов, так что изменение происходило, когда частицы менялись местами, а не было каким-то видом движения в пустоте. Эмпедокл, по достоинству оценивший элейских философов, был твердо уверен в одном: пустое пространство было бы ничем в чистом виде, неощутимым и неспособным к действию11. Все элементы занимают какое-то пространство, состоят из частиц, имеющих определенную протяженность, и обладают сопротивлением. Природа воздуха – «аэра», который до того времени считался то подлинным физическим веществом, то абстрактным понятием, близким к «безграничному», была наконец определена с помощью разработанного Эмпедоклом эксперимента, о котором пойдет речь ниже12.

С философской точки зрения представление Эмпедокла о плотно упакованных элементах выглядит прежде всего неудовлетворительно, поскольку элементы имеют протяженность и форму, а это, как нам кажется, заставляет предположить, что существует общая для всего материальная субстанция, которая «держит» воспринимаемые нами качества и подразумеваемые нами формы. Если же такая общая материя существует, то разве рассуждения Парменида не заставляют нас снова отрицать реальность изменений? Но именно с целью избежать этого и были взяты за начало четыре или шесть элементов вместо одного. Парменидовой логики невозможно избежать, если мы не предположим, что здравый смысл заслуживает доверия больше, чем суперабстрактная теория. Если мы вместе с Эмпедоклом делаем это предположение, то мы можем быть уверены в реальности изменений и разнообразии первичных качеств в мире. Мы можем быть почти полностью уверены (поскольку это – прямое следствие) в том, что «корней» много, и полностью уверены (поскольку в практической деятельности счет и измерение позволяют успешно обнаруживать законы и закономерности), что природа имеет какую-то математическую подструктуру. Но для таких абстрактных обобщений, как аргументы Зенона и Парменида, у нас нет способа проверки, который мог бы обеспечить уверенность, сравнимую с этой. Каким образом элементы могут быть одновременно протяженными и неделимыми и каким образом общая материя, принимающая различные формы, может изменяться по-настоящему – это головоломки для логиков, которые здравый смысл не берется решать и, кажется, доволен, что поступает так.

Даже если рассматривать теорию Эмпедокла с научной точки зрения, отделяя чисто научный взгляд на нее от философского, достоинства этой теории оказываются спорными. Ценность введенных им понятий химический элемент и химическая формула несомненна, и все же его методика определения того, какие элементы существуют в мире, кажется ненадежной. Вместо аналитического метода, который мы бы инстинктивно выбрали и которого ожидали бы, Эмпедокл применяет то, что мы могли бы назвать проективной техникой: он берет за исходную точку свое субъективное осознание собственных реакций и проецирует его во внешний мир. Например, сравнительно высокая интенсивность ощущений жары, холода, сухости и влажности кажется ему причиной для того, чтобы выбрать землю, воздух, огонь и воду в качестве элементов, а его непосредственные чувства любви и ненависти кажутся ему настолько же бесспорными, острыми и реальными, как тепло и холод. Далее, когда два предмета притягиваются друг к другу или отталкиваются друг от друга, это можно понять так, что они, должно быть, чувствуют то же, что чувствуем мы, когда испытываем симпатию или антипатию к окружающим нас людям и предметам. То есть Эмпедокл посчитал бы слова современного химика о «притяжении», «захвате», «разделении с другим атомом» и «отдаче» электронов и хорошими как литературное описание, и вызывающими уважение с научной точки зрения; а химик, вероятно, предпочел бы обойтись без такого языка13. Из этого возникает интересный вопрос более общего характера, который до сих пор активно обсуждается в связи с научным методом: насколько сильно ученый может или должен зависеть от своего воображения, когда дополняет свои непосредственные наблюдения, выходя за их границы? Например, если я утверждаю, что «этот сахар растворим в воде», – я просто сообщаю факт или же черпаю информацию из своих памяти и воображения? Должно быть, верно второе, потому что «способность растворяться», или «растворимость», – не такое свойство, которое любой человек может наблюдать до того, как сахар действительно растворится в воде, разве не так? Но если даже в случае такого очевидного факта суждение и интерпретация выходят далеко за рамки обычного наблюдения, где мы должны провести границу между фактом и фантазией? А эту границу мы должны провести, если хотим утверждать, что «водород любит серу» – поэтическое, но ненаучное выражение.