Можайский — 4: Чулицкий и другие - Павел Саксонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Или как?
«В подпитии, например, — признал Висковатов, — а то и в горячечном бреду. Такое встречается и, к сожалению, совсем нередко».
— Но чем же вам помочь проектор?
«Детализацией».
— Не понимаю.
«Странно. Ведь вы должны быть наслышаны о работах господина Буринского!»
— Ах, вот вы о чем[58]!
«Конечно. Принцип схож. Да и саму идею я подобрал именно у этого вашего коллеги. Только слегка изменил ее для собственных нужд, к фотографированию добавив проекцию специальным аппаратом».
— Но как вы узнали о существовании такого аппарата?
«Я и не узнавал. Мне о нем рассказали».
— Кто?
«Молжанинов».
— Фабрикант!
«Он».
— Значит, вы с ним встречались?
«Разумеется. И не раз. Семен Яковлевич — известный меценат».
— Вы говорили с ним о ваших исследованиях?
«Вполне возможно: я, если честно, не помню».
— Не помните?
«Я много с кем говорю. Невозможно упомнить всё».
— И?
«Однажды — где-то около года назад или даже поболе — Семен Яковлевич предложил мне опробовать новый проектор, а если он подойдет мне — преподнести его в дар. Я, разумеется, согласился».
— Странно… — пробормотал я, думая о способе доставки.
«Что?»
— Доставили вам этот проектор весьма необычным способом.
Павел Александрович улыбнулся:
«Напротив: способ был самым обычным».
— Конечно, — парировал я, — через ближайшее отделение почты, вместо того чтобы просто доставить на дом!»
«Этому есть объяснение».
— Внимательно слушаю!
«Почта — учреждение официальное, с официальными же документами. Почтовая доставка — не подлежащий сомнению факт деловых отношений, освобождающий от подозрений в неясном происхождении полученной вещи. Проектор — помните это? — был необычным, экспериментальным, такие не просто пока еще днем с огнем не сыскать, а вообще не найти. Чтобы я мог избежать возможных подозрений в незаконном присвоении чужих разработок — чего только в наш век не случается? — мы с Семеном Яковлевичем и договорились о таком способе доставки».
— Гм…
Сказанное Павлом Александровичем меня обескуражило: всё выходило так просто и прозаично! И хотя определенные шероховатости в деле с доставкой по-прежнему имели место быть, объяснение в целом оказывалось разумным, а главное — таким, сомневаться в правдивости которого не приходилось.
— Теперь — бандероль, — проектор я оставил в покое: похоже, Молжанинов и впрямь совершил не более чем акт своего рода благотворительности, не имея в данном случае никаких преступных намерений.
«Бандероль была от него же».
— Но отправитель другой!
«Ну и что?» — удивился такой постановке вопроса профессор.
Я спохватился. Действительно: ну и что? Разве Молжанинов должен был непременно одного и того же человека на почту посылать?
«В той бандероли содержались сухие реактивы для ухода за специфической оптической линзой проектора. Семен Яковлевич обязался высылать новые порции с определенной периодичностью: срок годности у этих реактивов невелик, поэтому сделать существенный заблаговременный запас их невозможно».
И снова я был разочарован.
— Но имя-то, имя! — все же решил попытаться я. — Имя отправителя вас не удивило?
Павел Александрович буквально расплылся в улыбке:
«Отправительницы, хотите вы сказать!»
— Да!
«Акулины Олимпиевны?»
— Ее самой!
«Нет, не удивило».
Зато удивился я:
— Похоже, Павел Александрович, вы эту барышню знаете!
Профессор тут же согласился:
«Эта, как вы говорите, барышня — медицинская сестра на добровольных началах. Работает из благотворительных соображений. В частности, насколько мне известно, в Обуховской больнице. Но для меня важнее то, что Акулина Олимпиевна — давнишняя знакомица Семена Яковлевича и не раз и не два выполняла различные его поручения по части всяческих добрых дел».
Я вздохнул:
— Да уж, добрых…
Впрочем, как вы понимаете, господа, я еще ничего конкретного об этой девице не знал, за исключением того, что она играла какую-то роль и при Кальберге, выступив в качестве лица, убедившего Некрасова-младшего в «подлинности» трупа его якобы сгоревшего в пожаре дядюшки.
— А Кальберга вы знаете? — спросил я.
«Это того, который барон?»
— Именно.
«Доводилось встречать».
— Не вместе ли с Акулиной Олимпиевной?
«И с нею в том числе. Но я опять не понимаю: что в этом странного? Молжанинов и Кальберг, если я, конечно, ничего не путаю, давние приятели и даже деловые партнеры! Почему же Акулине Олимпиевне…»
— Хорошо, хорошо! — перебил я профессора, решив, что с этой стороны ничего разузнать не получится. — Остается письмо.
«Мальчик…»
— Нет-нет! — я отмахнулся от «мальчика». — Не это письмо, а другое. Полученное вами раньше: с наложенной ценностью. Помните?
И вновь подобревший было Павел Александрович стал настороженным, что выразилось во вновь отяжелевшем взгляде и нервных движениях руки, пальцы которой собрали в пригоршню спускавшиеся с затылка на воротник волосы.
«Это — конфиденциальное письмо», — сухо ответил он, не добавив ничего больше.
Я настаивал:
— В расследуемом мною деле нет ничего конфиденциального. Вам придется рассказать.
«Уверяю вас, милостивый государь, — профессор явно решил не сдаваться без боя, — если бы я полагал, что это письмо имеет хоть какое-то отношение к вашему делу и может пролить на его обстоятельства хоть какой-то свет, я, разумеется, сию же секунду…»
— Позвольте мне решать, что может, а что не может оказать мне содействие!
«Вы не имеете права…»
— Ошибаетесь, — перебил я профессора и самым вульгарным образом наставил на него указательный палец. — Не только право имею, но и прямую обязанность. Вопрос лишь в том, где именно — здесь или в моем кабинете — я как реализую данное мне законом право, так и выполню им же возложенную на меня обязанность!
Павел Александрович отшатнулся, вжавшись спиной в спинку стула. Его лицо пошло пятнами гнева:
«Милостивый государь! — воскликнул он. — Что вы себе позволяете! Я жаловаться на вас буду! Я — …»
Я снова решительно его перебил:
— Мне хорошо известно, кто вы и что вы, Павел Александрович: мыслимое ли дело, чтобы я этого не знал? И жаловаться вы, разумеется, вольны. Однако…
И тут я запнулся. В голове у меня словно шутиха разорвалась — настолько внезапно и одновременно отчетливо возникла в ней и сформировалась кое-какая мысль. Эта мысль поражала своими простотой и очевидностью: оставалось удивляться только, что до сих пор я проходил мимо нее, хотя она буквально бросалась в глаза и уже давно должна была привлечь внимание.
— Много ли ваших учеников из последних выпусков поступило в университет? — спросил я к немалому удивлению Висковатова.
Павел Александрович, по логике нашего столкновения не ожидавший ничего подобного, посмотрел на меня даже не с удивлением, как я только что сказал, а в полной растерянности:
«В университет?» — переспросил он, полагая, вероятно, что слух ему изменил. — А это-то тут причем?»
— Даже не так, профессор: сколько из них получают стипендии?
«Все», — машинально ответил Висковатов, по-прежнему не понимая, чем вызвана столь резкая смена темы.
— Все — это сколько?
«Двенадцать».
— А стипендии кто им выплачивает? Городская управа? Министерство народного образования? Кто?
Павел Александрович обескуражено покачал головой:
«Нет. К сожалению, стипендиатов такого рода среди моих выпускников совсем немного».
— Но стипендии, тем не менее, они получают?
«Да. Иначе туго бы им пришлось!»
— Так кто же их платит?
«Семен Яковлевич».
— Молжанинов!
«Да».
— А в период обучения в училище?
«Тоже».
— И плату он вносит?
«Вносит».
— А еще какие расходы он покрывает?
Павел Александрович ненадолго задумался, прикидывая что-то в уме, а потом ответил перечислением:
«Завтраки и обеды; квартира: самого училища и моя; учебные пособия: бумага, печать; канцелярские принадлежности; надбавки к жалованию учащим и доплаты квартирными[59]; экскурсионные расходы: железные дороги, пароходства…»
— У вас бывают экскурсии по воде? — не удержался я.
«Отчего же, — кивнул Висковатов, сохраняя полную серьезность, — конечно, бывают. В минувшем, например, году…»
— Хорошо, хорошо! — я попросил вернуться к списку расходов. — Очень хорошо, но продолжайте, прошу вас[60]!
«Что еще? — Павел Александрович пожал плечами. — Да вот хотя бы: буквально месяц назад мы получили нумерованный тираж Гоголя. Не всё же математикой ограничиваться!»
