Закон оружия - Сергей Дышев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Извините, ребята, с артиллеристами нестыковочка вышла. Да и вы без радиостанции ушли, не согласовали…
К полудню все было кончено. Саню и еще человек шесть раненых и контуженых посадили на бронетранспортер и отправили к медикам. Я отказался. Самое главное, ради чего сюда приехал, терпел и мучился, случилось: мы победили. Около десятка боевиков сдались. Все были ранены. Долго искали Раззаева. Осмотрели все трупы. Среди них узнал Джамаля, умер он страшной смертью: в рот ему попала граната из «подствольника». Видел я убитую Лейлу, полузасыпанного Салмана Хашидова… Тщательно проверяли измученных заложников, которые вылезали из нор, многие еще раньше успели вырваться в ходе боя. Знакомый мне дед Абдуразаков повис на подобранной где-то швабре, черный зипун его был изодран, будто таскала его свора собак, он плакал, по черной бороде текли слезы. Он что-то говорил, а хладнокровные тележурналисты снимали его двумя камерами. Оказалось, у него убили племянника… Потом, еле переставляя ноги, старик доплелся до боевой машины пехоты, ему помогли забраться внутрь. В числе заложников освободили десять милиционеров. Остальных волчьими тропами увел Шамиль. С ним бесследно исчезли то ли тридцать, то ли сорок боевиков. Ушли они во время прорыва у села Советское… Говорили, что потом они разделились, и те, что ушли от Шамиля, утром были засечены вертолетчиками и расстреляны с воздуха.
Но все это уже меня не волновало… Моей душе предстояло вынести новое испытание. Вместе с москвичами-собровцами (краснодарцы, с которыми я делил хлеб в последние дни, потеряли более восьмидесяти процентов ранеными и контужеными, стали небоеспособны) мы прочесывали свой участок села. В одном из разрушенных домов услышали слабый стон. На полу среди камней лежала Мария. Она умирала, лицо пожелтело, глаза лихорадочно смотрели на нас, вероятно, ничего не видя перед собой.
– Бедняга! – пробормотал мой напарник.
Хорошо, что рядом с ней не оказалось оружия. Красивая снайперская винтовка в такой ситуации могла стоить ей жизни. Может, кто-то из духов пожалел ее, а скорей, просто прихватил справное оружие с собой.
Лишь бы она ничего не загнула в бреду.
У Марии было два осколочных ранения в руке и ноге. Мы бросились перевязывать, потом вытащили ее наружу. Хорошо, рядом оказался бронетранспортер. Практически всех раненых вывезли, мы тут же загрузили девушку на броню, старший, глянув, тихо присвистнул:
– Красавица какая… Бедняжка…
Знали бы, кто эта бедняжка!
Она стреляла по нашим, щелкая их из удовольствия; и в ситуации, когда злобная пелена мести не сошла с глаз, надо было бы по чести сорвать с нее бинты и бросить на съедение одичавшим собакам…
Но я уже не мог ничего поделать с собой, более того, сам решил сопровождать ее до ближайшей больницы, оберегать от несчастной неожиданности. Вдруг кто опознает… Она чуть приподняла ресницы, когда я протискивал ее на сиденье в утробу бронемашины. Бездонные черные глаза обожгли, я погиб, попал в плен. Мой организм требовал отдыха, сна, лечения, а я, пошатываясь, полез в машину… Через час, а может и раньше, я вносил Марию на руках в больницу города Акая. Она очнулась, мутно глянула на меня, с видимым трудом раздвинула сухие воспаленные губы:
– Куда тащишь меня, гад?
– Молчи, дура! Спасаю тебя от казни египетской. Свечки будешь ставить до гроба! Ты – заложница, тебя освободили, пострадала при обстреле. Ясно?
– Дэ я? – еле слышно прошелестела она.
– В больнице…
Я добился, чтобы Марию тут же положили на операционный стол, забрал ее украинский паспорт. Ей определили группу крови, потом, когда я рассматривал ее документик с трезубцем, нашел листок: «А(I)Rh+». Показал хирургу, тот сказал, что раньше надо было думать. Ей влили крови, которую уже с избытком понавезли со всей России.
Ночь я провел у ее кровати вместо сиделки, упал со стула и заснул на полу. Утром меня попросили убраться.
К этому времени я наполовину высох. На линолеуме после меня осталось не менее трех килограммов грязи. Вчера я воспринимался терпимо, но в первый день мира в уездном городе маленькой республики вызывал лишь дикий ужас. Меня изгоняли всем хирургическим отделением. Пришлось идти в гостиницу, устроиться, выкинуть из туфель по полкилограмма газетной бумаги, которой утеплялся, обматывая ноги. Я вымылся, с восторгом ощущая прелесть льющейся из железной «пипки» воды, постирал комплект белья. И пусть простыни были драные и серые, как лабораторные мыши, все равно они были хороши, они пахли чистотой! А какой восторг – растянуться на кровати, вытянуть ноги и слушать тишину, постепенно проваливаясь в сон! Ночью мне ничего не снилось. Мозг отключился, нахмуренные его извилинки осторожно разглаживались.
Утром я, рожденный заново, долго валялся, потом встал, с безразличием пересчитал оставшиеся деньги. На обратный рейс не хватало, выходило как раз на пару дней в гостинице и приличный ужин. «Как там эта мерзкая девчонка?» Я не почувствовал ненависти к раненой девушке, а только к себе – потому как стал заурядным предателем. Ребята не простили бы такой подлости. Я успокаивал себя: ведь никогда не воевал и не буду воевать с женщинами. Даже с такими, как эта гнусная дрянь с поразительно невинными и красивыми глазами…
Вдруг меня подбросило: ее могут опознать настоящие заложники! «Ну и пусть! – тут же сказал сам себе. – Тюремные нары ей не помешают…»
Но спокойно отдыхать уже не мог, встал и, как зомбированный, поплелся на местный рынок, купил там серенький платок, пошел в больницу. Куртку я свою отмыл, остались, правда, небольшие разводики. Меня не хотели пускать, но я прикрикнул – и это подействовало. Они, конечно, помнили, как я ввалился в грязной камуфляжной форме. Я выложил перед Машей три банки сока, яблоки и платок. Она поблагодарила, едва разжав губы, молча надела платок и отвернулась к стенке.
Я понял, что аудиенция закончена.
Спасибо и на этом. Обезьянка гордая… Из-за нее я не смог вылететь вместе с московскими собровцами, они сейчас отмокают на квартирах, все спецназы снялись, разлетелись по городам к своим привычно осточертевшим организованным преступникам. Над мертвым селом даже вороны не каркают, остались лишь бригады следователей.
Раззаев объявился в воюющих горных районах и успел дать телеинтервью. Я видел эти кадры: он явно хорохорится, но глаза отмороженные, видно, что давно на пределе, наделал кучу ошибок, подбил людей на авантюру, попал в ловушку, угробил лучших боевиков, смертельно поссорился с братьями мусульманами и к тому же умудрился остаться живым. Такое не прощается.
На последние деньги я позвонил в Москву. Сидоренко, услышав мой голос, пустился в пляс, я это понял по прерывистому дыханию и неясным эмоциональным междометиям. Честное слово, приятно, когда тебя ждут, с таким восторгом ловят каждое слово. А ведь с Владимиром Михайловичем мы знакомы-то без году неделя. Я кратко обрисовал ситуацию, не вдаваясь в подробности, сказал, что нужны деньги на два авиабилета, объяснив, что со мной девушка-беженка, бывшая в заложницах. Сообщение о девушке вызвало еще больший восторг.
– А красивая?
– Очень…
– Молодец, гусар, вези ее в Москву. Одобряю, это главный трофей!
О репортажах и прочей канители он даже не спросил.
Деньги я получил телеграфным переводом.
На следующий день снова пришел в больницу. Мария уже свободно передвигалась, столкнулся с ней в коридоре. Я тут же сообщил свое решение: увезти ее в Москву, потому что здесь оставаться было опасно.
Она остановилась, опустила глаза, выдержала долгую паузу. Я ожидал услышать все, что угодно.
– Я в таком виде! – произнесла она.
Только не хватало сейчас выслушивать страдания по поводу гадкого больничного халата.
– В морге будешь кокетничать! – прошептал ей на ухо. – Тебя узнают и тут же пустят кровь. Из больницы не выйдешь, тебя всю на донорскую кровь пустят. Идиотка…
– Почему ты помогаешь мне? После того, что было…
– Ты мне расскажешь о своих подвигах, а я напишу материал.
– А если я откажусь?
– Будешь то же самое рассказывать следователю. А еще лучше – я отдам тебя собровцам. Даю тебе честное слово, что поступлю именно так. Ты заслужила этого…
Я долго занимался однообразным делом: воевал или мстил, что, впрочем, через определенное время становится одним и тем же. Я утешал себя общими идеями человеколюбия, тем, что никогда не воевал с женщинами, что надо остановиться и стать, так сказать, милосердным к поверженному врагу.
Кажется, объяснение найдено. А еще я сказал Марии:
– Хочу на тебе жениться.
Она фыркнула, но я сразу заметил ее растерянность. Оказывается, лихая боевичка имела способность краснеть, как приласканное поросячье ухо.
– Прямо так сразу?
– Чего растерялась, обрадовалась: счастье привалило? – нахально спросил я, чувствуя себя хозяином положения.
