Самая крупная победа - Виктор Пушкин

Я невольно оглянулся. Мишка тоже оглянулся и, принужденно смеясь, шепнул, будто прочитав мои мысли:

— Только бы не со мной!

Но вышло так, что ему именно с Еремой и досталось боксировать. И я удивился, каким вдруг стал Мишкин противник: он побледнел, с его вытянувшегося лица мигом слетело то презрительно-брезгливое выражение, с которым он обычно глядел на все и всех. А когда Вадим Вадимыч сказал: «Время!» — на него вообще стало противно смотреть: весь сжался, откинул голову назад, думая, что этак в нее труднее будет попасть. И Мишка посмотрел-посмотрел, понял, кто перед ним, и начал преспокойненько осыпать его градом ударов.

Вот так да! Где же его храбрость-то? Ведь и ростом выше и сильнее Мишки, а уж хвалился больше всех!..

Верблюд тоже весь как-то перекособочился и даже закрывал от страха глаза, когда его пугали обманными ударами. Те, к кому их прикрепили, подбадривали, напоминали, как себя нужно держать, какой рукой лучше бить, но они ничего не слышали.

«А на вид такие смелые, грозные! Ой, да ведь и Митька такой же! — мелькнуло у меня вдруг. — Такой же, такой же!»

В душевой только и разговору было, что о «храбрецах», как мы в шутку назвали Ерему и Верблюда (они-то, между прочим, быстренько ополоснулись и ушли). Все смеялись, копируя, как оба нелепо махали руками и прятали под мышку головы.

— Я думал — он меня убьет! — тоном человека, принявшего пустяк за серьезную вещь, кричал Мишка.

— Трусы они, вот что! — сердито сказал Борис. — Вот увидите, скоро ходить перестанут.

«Да неужели и Митька такой же?» — уже одеваясь, опять думал я.

Но Мишка отвлек меня от этих мыслей, сказал, хлопая по плечу:

— Чего задумался? Одевайся, сейчас мастера придут.

Мастера — это взрослые боксеры, которые тренировались позже нас, и среди них действительно было трое настоящих мастеров спорта.

Я быстро оделся и подбежал к зеркалу, возле которого теснились ребята с расческами в руках. Все старательно выводили проборы на левой стороне головы (как у Вадима Вадимыча). У некоторых волосы топорщились, но они все равно старались, чтобы пробор был на левой стороне. И вообще я заметил, что ребята во всем подражали тренеру: ходили прямо, все делали спокойно, с серьезным лицом говорили смешные вещи. Подражал, конечно, ему во всем и я, и поэтому, привстав на носки, тоже принялся орудовать расческой.

А в раздевалку и в самом деле уже входили мастера. И один из них сказал, подходя ко мне и беря у меня из рук расческу:

— Криво, давай-ка поправлю! — и, к зависти всех, проложил на моей голове четкую-четкую линию.

В фойе было многолюдно и празднично: оказывается, начиналось первенство Москвы у гимнастов. И это не удивило никого из нас. Мы уже привыкли, что во дворце почти каждую неделю проходят какие-нибудь состязания: то по борьбе, то по акробатике, то по штанге… И, мы все, важные — не кто-нибудь, а боксеры, — направились в зрительный зал. Контролеры пускали нас туда без всяких билетов — свои!

Это был замечательный и удивительно красивый зал. Круглый, с высоченным куполом, который всегда мне казался игрушечным, так как был весь сделан из легких дощечек и палочек. Было просто непонятно: как его не сдует ветер? Места, как в цирке, кругом. Только вместо арены обыкновенный паркетный пол со специальными гнездами, чтобы ставить турники, брусья или же растягивать ринг.

Переполненный зал, как это и полагается перед началом состязаний, гудит; на самой верхотуре, в специальной ложе, пробует свои трубы оркестр.

Только мы заняли места, как оркестр грянул. И в зал, стройные и какие-то чужие, хотя почти всех мы отлично знали, стали входить такие же, как и мы, — вон с тем, хорошо помню, несколько раз пальто вместе сдавал! — гимнасты и гимнастки, все подтянутые, важные. И мне, да и всем моим товарищам, было завидно глядеть на них и очень хотелось самим вот так же войти под музыку в переполненный зал и залезть на сверкающий никелированными столбиками и белоснежными канатами ринг.

Но начинаются выступления, и мы мало-помалу обо всем забываем и лишь изредка перешептываемся:

— Вон того пацана, что на турник взобрался, я знаю…

— А вон та, с белыми бантиками в косичках, с белыми бантиками, в нашей школе учится…

— А белобрысого, белобрысого-то вначале принимать не хотели — курил. Значит, бросил…

Хорошо, очень хорошо мне во дворце! Рядом товарищи, которые за меня в огонь и в воду пойдут, уж это точно знаю, потому что и сам за любого из них куда хочешь брошусь. Да и вообще я себя здесь чувствую куда лучше, чем дома. Интересно, весело, и нет никаких Митек! Как жаль, что Севе рановато к нам записываться, ведь он остался теперь совсем один.

Домой я возвратился почти в десять часов. И, объясняя матери, почему опоздал, рассказал, как интересно было на соревнованиях. Под конец не удержался, приврал, что скоро и мы, боксеры, тоже будем перед публикой выступать.

Вышедший на кухню дядя Владя тоже слушал и, когда я кончил, со вздохом прогудел:

— Счастливые вы…

— Кто? — не понял я.

— Кто ж, ты и все твои приятели, — пояснил он. — Я вот вспоминаю, когда сам таким же был. Что у нас было? Ничего не было. Целыми днями, бывало, только и делали, что собак по улицам гоняли или же придумывали, как бы кому-нибудь вредность причинить. — Он обернулся к матери: — Намедни из одного пионерского дома передачу по телевизору глядел — вот стервецы! И чему только их там не обучают! И радиоприемники, и разные модели делают; и поют, и пляшут, как артисты. А как говорят! Ораторы! Настоящие ораторы! Подходит к микрофону вот такой вот шпингалет и хоть бы раз запнулся. Так и сыплет, так и сыплет!.. — И снова мне: — А насчет того, что я про твой бокс наболтал, забудь. Я и сам теперь вижу, что чепуху сморозил. Так что учись, не подкачай!

17

Однажды мы с Мишкой первыми помылись после тренировки и, не дожидаясь остальных, вышли из дворца и быстро зашагали по серой, уже по-зимнему крепкой аллее. Снега еще не было, но в морозном воздухе бойко летало что-то искрящееся и остро стегало по щекам.

Мишка в этот день очень хорошо боксировал со стареньким и поэтому без умолку хвалился, как он здорово обманывал своего партнера и ловко уходил от его ударов, будто меня в зале не было. Вдалеке показалась ватага ребят с папиросами в зубах: Перестав слушать его и полный каких-то неясных предчувствий, я настороженно следил за тем, как они приближались. А Мишка ничего не замечал и продолжал хвастаться.

До парней оставалось не больше десяти шагов, и стало хорошо видно, что они были из тех, что часами толкутся возле ворот, отпускают хамские шуточки по поводу прохожих, в особенности девушек и женщин, лезут без очереди в кассы кино, грубят пожилым людям, находя в этом какое-то геройство. И я не ошибся.

Как только мы поравнялись с шумной и взъерошенной компанией, ближайший к нам парень без шапки вдруг резко наклонился и неожиданным движением выбил из рук Мишки чемодан, а его дружки, проходя мимо, по-лошадиному заржали.

— Это зачем? — удивленно останавливаясь и нагибаясь к чемодану, недобро спросил Мишка.

И тогда от остановившейся и обернувшейся в нашу сторону ватаги, презрительно глядя — ну, точь-в-точь Митька! — нарочито медленно и зловеще двинулся тот самый, что ударил по чемодану.

— Что сказал?! — выговаривая вместо «что» — «чтэ», а вместо «сказал» — «скзал», прохрипел он, подходя к Мишке вплотную, и замахнулся.

И я, позабыв о том, что мы боксеры и в состоянии двинуть так, что любой из этих пижонов растянется поперек аллеи, чуть было не позвал на помощь, как вдруг Мишка, резко выпрямившись, коротким ударом снизу поддел наглеца до того ловко, что тот на полметра подскочил и мешком грохнулся на землю. Медленно окружавшие нас парни в растерянности остановились, а потом с криком: «Боксеры»! — бросились врассыпную.

Мишка преспокойно поднял чемодан, послушал часы, не остановились ли, и, кивнув мне, неторопливо пошел дальше, будто ничего такого и не произошло.

А меня этот случай очень взволновал. Правда, я делал вид, что абсолютно не думаю ни о чем, а сам нет-нет да оглядывался. Вообще-то я, конечно, знал, что тот парень уже не в состоянии причинить нам вреда. Минуты через две-три он опомнится и долго будет соображать, а что же с ним, собственно, стряслось и отчего он как дурак валяется. Тревожило другое: как бы не напали коварно сзади его дружки.

Но Мишка сказал, чтобы я зря не волновался, так как все такие горлопаны и нахалы, как правило, трусы и никогда уж больше не сунутся, если почувствуют, что им могут дать отпор.

Тут у меня снова мелькнуло, что ведь и Митька горлопан, что и он сразу же притихнет, стоит ему только хоть раз как следует бока намять. Удары-то у меня нисколько не слабее Мишкиных.

И на следующий день я в первый раз без всякой робости посмотрел на Митьку. Он, оскорбленный столь невиданной дерзостью, нагнулся, выхватил из-под ног какую-то ледышку — у него всегда было припасено, чем в голубей кидаться, — и запустил в меня. Но я опять не испугался, а лишь спокойно отстранился — на тренировке от более быстро летящих перчаток уходил! — и открыто посмотрел на него. И он, вместо того чтобы налететь, как всегда, с кулаками, растерялся, а потом и вообще сделал вид, что его больше интересуют голуби.