Слезы Брунхильды - Жан-Луи Фетжен

— Мадам… Король Зигебер мертв.

Все было так же, как сейчас. Утрата, предательство, крушение…. Однако, на сей раз я уже не оправлюсь после них — не столько из-за моего возраста, который я, по правде говоря, ощущаю только зимой, когда у меня ноют кости, сколько из-за того, что я уже не вижу причин сражаться, — и время давит на меня…. Триумф и разгром — родные братья; они не близнецы, ибо один ослепительно прекрасен, а другой уродлив, но все же состоят в гораздо более тесном родстве, чем принято думать.

Убийство Зигебера было трагедией, невероятно гнусным преступлением, свершившимся в момент его наивысшего триумфа. Нашего триумфа… Его смерть обернулась поражением всего лишь за несколько последующих дней, если не часов — не из-за его исчезновения самого по себе, а лишь из-за поведения тех, кто в тот момент его окружал. Король погиб не в ходе проигранного сражения — напротив, он был предательски убит, когда его враги были уже разгромлены и повержены. Его военачальники могли попытаться отомстить за него, взять штурмом ту жалкую крепость, в которой укрылся Хильперик, и разом покончить с ним. Мы бы восторжествовали, несмотря на смерть Зигебера, и оплакали бы его достойно, среди его народа, вместо того чтобы оставлять его тело в руках мерзавцев и предателей…

Увы! была ли виной тому слабость или надежда на выгоду, но сторонниками Зигебера овладели не гнев и желание мести, а разброд и страх. Если бы только Бог позволил Зигульфу, Лу Аквитанскому или Готико оказаться там, если бы мой дорогой Зигила не был ранен, без сомнения, они смогли бы собрать людей, погасить объявший их ужас и бросить в бой. Но Бог этого не захотел. Парижское проклятие настигло нас, как настигало оно всякого, кто делал этот город своей столицей, — если только это роковое проклятие не было лишь вымыслом старого безумца Германия…. Бог в те дни вершил промыслы воистину странные. Он захотел нашей погибели, захотел смерти благороднейшего из королей и торжества презреннейшего. Он обрушил жесточайшие кары на тех последних, кто по-прежнему Его чтил… С тех пор я больше никогда не верила в Него.

8. Когти волчицы

Внутренние перегородки были деревянными, полы — земляными. Ни кресел, ни даже табуретов — только длинные скамьи вдоль стола, за которым собралось около десяти человек. Столешница была изрезана и покрыта пятнами жира. Но сейчас собравшиеся не ели, поскольку не чувствовали голода. Они пили.

Каждый, в том числе и Хильперик, сидел молча перед своим глиняным или оловянным кубком, наполненным пивом или вином, погруженный в мрачные мысли. Если бы сейчас было лето, можно было бы услышать, как пролетает муха, но стояла холодная сырая зима, так что слышались другие звуки: стук дождя по крыше, хохот из караульной и чихание с крепостных стен.

Снаружи армия Зигебера окружала Турнэ со всех сторон, словно сжимая крепость в тесном кольце палисадов, рвов и огромных связок колючих ветвей ежевики. Даже Эскот, и вверх и вниз по течению, был перегорожен десятками лодок. Среди этих заграждений, охраняемых небольшим количеством лучников и пехотинцев, не было ни одного, через которое нельзя было бы прорваться, обладая достаточной решительностью. Но за ними расстилалась широкая равнина, голая и плоская, как ладонь, на которой остразийская конница мгновенно настигла бы беглецов и расправилась с ними, словно волчья стая — со стадом овец Именно это пустое пространство, в гораздо большей степени, чем вражеские войска, удерживало Хильперика и его сторонников в стенах крепости. Выйти наружу означало наверняка погибнуть — принять позорную смерть во время бегства, смерть в холодной вязкой грязи…. Остаться — тоже, несомненно, означало умереть, но, по крайней мере, в крепости можно было выпить и поспать в тепле и сухости.

Им больше не о чем было говорить, поэтому все молчали, ожидая, что заговорит король, или же нарастающее опьянение позволит, наконец, уснуть и забыть обо всем. Хильперик, однако, был не более разговорчив, чем все остальные. Он сидел во главе стола, набросив на плечи плащ, подбитый косматым мехом, и рассеянно крошил ломоть хлеба, устремив полузакрытые глаза в пустоту. Лицо его было еще более замкнутым, чем обычно. Молчание становилось настолько гнетущим, что никто уже не осмеливался жевать и глотать, словно каждый полностью смирился со всей ничтожностью своего положения. Фредегонда, сидевшая на другом конце стола, с отвращением наблюдала за этим всеобщим упадком духа. Напрасно она искала хоть одно свидетельство воинской доблести, хотя еще несколько недель назад, в Руане, их было предостаточно. Где сейчас Берульф? Где галл Дезидерий, коннетабль[37] Хупп, начальник руанского гарнизона Бепполен — эти отважные воины, эти боевые псы, которые ни за что не позволили бы себе так раскиснуть и которых она помнила не иначе как с оружием в руках, или обнимающими девиц, или поднимающими кубок с вином? Возможно, они мертвы. Или стали предателями, как этот Годвин, прибывший из Остразии, которого так жаловал Хильперик и который наверняка был шпионом Зигебера. Или даже собрали войско и привели его сюда, под стены крепости, чтобы объединить с войсками недавних врагов. Самым ужасным Фредегонде казались не предательство и разгром, даже не плен — нет, постыднее всего было бы разделить поражение с этим жалким сборищем, полностью утратившим былую гордость и отвагу перед лицом неизбежного. Хильперик и сам выглядел полностью лишенным жизненных сил, отказавшимся от сопротивления, заранее сдавшимся. Остальные тоже были не в силах стряхнуть завладевшее ими смертельное оцепенение.

По левую руку от короля сидел его сын Мерове, после смерти Теодебера ставший старшим. На принце была кольчуга, которая придавала ему нелепый вид — заметно было, что он не привык ее носить — и лишь подчеркивала его худобу неокрепшего подростка. Тут же, возле Мерове, сидел и самый младший, Хловис, уже клевавший носом, сморенный вином, к которому не привык. Место справа от Хильперика оставалось пустым — Агреций, епископ Турнэ, сегодня вечером не появился. Никого из остальных Фредегонда не знала. Скорее всего, это были немногие знатные люди городка и сотники из гарнизона — они явно чувствовали себя неловко рядом с королем, и их присутствие лишь подчеркивало его собственное жалкое состояние.

Единственным достойным и последним верным воином среди присутствующих был Ансовальд, который также порой обводил всех взглядом, полным сумрачного презрения. В какой-то момент он перехватил взгляд Фредегонды, и они без слов поняли друг друга. Здесь не было больше ни короля, ни отважных воинов. В помещении царили уныние, отказ от сопротивления и та вялая ненависть пополам с отвращением, которая вряд ли могла заменить истинную смелость. Ансовальд кивнул в знак молчаливого согласия и опустил глаза, словно готовый заплакать от собственного бессилия.

Эта очередная капитуляция подействовала на королеву как пощечина Она резко встала и, когда все обернулись к ней, на мгновение заколебалась — не стоит ли пристыдить их, бросить им в лицо весь свой гнев и презрение? Но слова, которые жгли ей сердце, все же не сорвались с губ. Те, кто сидел перед ней, были их недостойны. Один лишь Хильперик заслуживал того, чтобы оживить его огнем ненависти, но не здесь, в этой убогой комнате, за грязным столом, в присутствии этих болванов. Фредегонда вышла из комнаты и, пройдя по коридору, услышала шум голосов и пьяный смех из караульной. Заглянув внутрь, она у самого порога наткнулась на парочку, совокуплявшуюся прямо на земляном полу. Толстая девица приплясывала на столе, раздетая до пояса, под пронзительные взвизги флейты и стук пивных кружек по столешнице. Ее тяжелые груди, мясистые руки и живот блестели от пота, растрепанные волосы наполовину закрывали ухмыляющееся лицо. Вокруг нее по всей комнате расположились солдаты и шлюхи, пьяные и шумные, — они ели, пили, совокуплялись или играли в кости.

Фредегонда застыла на месте. Пьяные крики и хохот, едкие запахи пота и пива, множество мужчин и женщин, отдающихся друг другу без радости и без стыда, — всё это внезапно напомнило ей языческие празднества времен ее детства, как и танец пьяной девицы, чья нагота была открыта и для глаз, и для рук солдатни — так, некогда, Уаба отдавалась жителям Ла Сельвы…

Фредегонда прикрыла лицо полой накидки и медленно вошла в караульную, охваченная отвращением и в то же время странно завороженная этим зрелищем, столь отличным от мрачного молчаливого бдения за королевским столом. Она сделала всего пару шагов, когда один из солдат резко схватил ее за руку и, прокричал ей в ухо какие-то слова, которых она не разобрала. Хотя ее плащ распахнулся, солдат не сразу узнал ее, и она невольно усмехнулась, увидев, как непристойная ухмылка на его лице вдруг сменилась гримасой ужаса, когда он, наконец, понял, кто перед ним. Отдернув руку, словно от ожога, солдат отшатнулся и рухнул на колени, склонив голову, словно приговоренный к казни.