Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

Колчак взял пакет и вскрыл.

Сукин сообщал о неудачных переговорах с Жаненом и о невозможности использовать чешский корпус на фронте. Он писал, что Жанен, хотя и считает «эту операцию соблазнительной», но не знает средств повернуть чешскую армию на запад и снова заставить драться с большевиками, что «приказ такого рода, будь он даже из самой Праги, неминуемо повлечет беспорядки, последствия которых сейчас не поддаются учету», что моральное состояние чехов «ужасно» и что даже заикаться об отказе отправить их на родину через Владивостокский порт нельзя.

Дальше Сукин писал, что вербовка в чешских частях добровольцев для отправки на фронт, по мнению генерала Жанена, положительных результатов не принесет. Дело может кончится тем же, чем кончилось с добровольцами карпаторусами, отправленными на фронт и перешедшими в полном составе на сторону красных.

Письмо заканчивалось жалобами на чехов, которые «совершенно обольшевичились», и намеками на то, что их следовало бы обезоружить, так как они стали опасны.

Колчак вскочил с кресла, скомкал письмо, швырнул его в корзину под столом и тут только заметил стоящего в сторонке адъютанта, о котором совсем позабыл, читая невеселый доклад Сукина.

— Вы? Что вам еще нужно? — крикнул он.

— Я жду ваших приказаний, ваше превосходительство, — запинаясь, сказал адъютант.

— Приказаний? Каких приказаний?

— Относительно дипломатов, ваше превосходительство…

— Дипломатов… — повторил Колчак и взглянул на лежащий у чернильницы конверт с красными печатями. — Дипломатов… Зовите их всех сюда…

— Слушаюсь, — сказал адъютант и вышел из кабинета.

Колчак боязливо покосился на закрывшуюся дверь, будто кто-то мог подсматривать за ним, потом достал из корзины помятые листки, старательно разгладил их и, вложив письмо Сукина в пакет с печатями, спрятал в боковой карман кителя.

В приемной послышался шум.

Колчак поспешно пригладил волосы, и рука его дрожала. Едва успел он сесть в кресло и принять независимую позу, как дверь раскрылась и в ней показались дипломаты.

Первым входил американец и, как на цепочке, вел за собой англичан, французов, итальянцев, японцев, сербов… Дипломаты вошли в кабинет, разместились на стульях вдоль стены и вопрошающе глядели на верховного правителя Сибири.

— Я вас слушаю, господа, — сказал Колчак, когда последний дипломат занял последний стул.

Поднялся американец.

— Дипломатический корпус, — сказал он, — очень обеспокоен положением на фронте и положением самого города Омска… Мы сочли необходимым предложить вам свою помощь…

Колчак вскинул брови и быстрым взглядом обвел сидящих перед ним иностранцев. Ему хотелось сказать, что помощь действительно нужна, что крамольный Гайда ведет на востоке подрывную работу, которая может окончательно развалить тыл, что Гайду нужно немедленно арестовать, что на фронте опять неустойка и что необходимо чехов заставить вернуться на позиции, однако он ничего не сказал. Он почувствовал, что дипломаты пришли говорить о чем-то другом, что беспокоило их сейчас куда больше, чем незадачливые дела его — верховного правителя.

И опять у него возникло подозрение, что он больше не нужен союзникам и что после поражения под Тоболом они решили поддержать нового претендента на власть в Сибири — крамольного Гайду.

Боясь выдать свои мысли, он опустил глаза и постарался сосредоточиться на том, о чем пространно говорил американец. Однако он сразу не мог понять суть его речи и улавливал только отдельные слова: «Забитость Сибирской магистрали… Трудность передвижения… Неустойчивость фронта… Срочные меры… и опять: срочные меры…»

— Какие меры? — спросил Колчак.

— Нужно приступить к плановой эвакуации Омска, — сказал американец.

Колчак подозрительно посмотрел на него и сказал:

— Я не вижу оснований спешить. Мы должны восстановить фронт, а не эвакуироваться. Омск сдан не будет…

— Но на фронте возможны всякие неожиданности, — сказал француз.

Колчак поискал его глазами в ряду дипломатов, не нашел и сказал.

— Их нужно предусмотреть и предотвратить…

В это время кто-то громко проговорил в стороне у окна:

— Загруженность Омска не помогает фронту.

Колчак нахмурился.

— Но эвакуация Омска произведет на всех неблагоприятное впечатление… Я не вижу оснований спешить… Впрочем, кто хочет эвакуироваться, пусть эвакуируется…

— Эвакуироваться сами могут люди, но ценности надо эвакуировать, — сказал француз и многозначительно переглянулся с американцем.

— Какие ценности?

Колчак вскинул голову и увидел устремленные на него глаза дипломатов. Лица иностранцев показались ему удивительно схожими — видимо, все дипломаты в эту минуту думали об одном и том же.

— Золотой государственный запас, — сказал американец. — Нужно вывезти во Владивосток золотой государственный запас, Омск слишком близок к фронту…

— Золотой запас? — повторил Колчак и вдруг перестал видеть дипломатов, словно их занесло дымом. — «Ага, вот что… — пронеслось у него в мозгу. — Золотой запас… Во Владивосток… Там Гайда… Может быть, он уже совершил там переворот…»

В это мгновение он был уверен, что его хотят обокрасть, отнять у него единственную, последнюю силу, которой он мог еще распоряжаться, отнять золото, увезти во Владивосток и передать там ненавистному Гайде.

— Мы решили облегчить вам эвакуацию золотого запаса и можем взять его под международную охрану, — сквозь звон в ушах услышал он голос американца и перестал владеть собой. Он вскочил с кресла, выпрямился, выгнул шею и, налившись кровью, в бешенстве закричал:

— Никогда… Золото должно быть там, где армия… Никогда… Золото должно быть там, где я…

Он почувствовал спазму удушья, запрокинул голову и, синея лицом, покачивался из стороны в сторону. Мысли его путались, и единственное желание — желание мести владело им. Ему хотелось испугать дипломатов, хотелось показать им, что он еще имеет силу заставить их считаться с его волей, и, не веря себе, не думая о последствиях, он крикнул:

— Я не верю вам… Не верю… Я скорее