Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Это Пантеон языческих богов, отлично сохранившийся со времён античности, ему около двух тысяч лет, – согласился Соснин, – как смогли? Император Адриан проявил себя искусным строителем. Для возведения купола повелел по мере его подъёма заполнять внутреннее пространство огромного храма землёй, в которую подмешивали золотые монеты. Потом, после возведения стен и купола, бедному люду позволили найденные монеты забирать себе, так землю и вынесли.

– Умный император, психолог! – конструктивная хитрость Адриана понравилась, Тима головой закачал и языком зацокал.

– Вот бы такого в «Большой Ларёк» председателем совета директоров! Вместо болвана Салзанова!

– Болвана и старого козла!

Тима дипломатично промолчал.

– Вы, Илья Сергеевич, грустите, жалеете о порушенных постройках? И о домах-кораблях, полосатых, жалеете? Недолго простояли.

– Боюсь, не поверите, но ни капельки не жалею! – с удивившей самого искренностью воскликнул Соснин, – естественный срок пришёл. Схематичная утопия развитого социализма не могла устоять, вот дома-времянки и рухнули.

– Так всё изменилось! – растянула губки Алиса, – всё-всё попадало.

– Попадало-то быстро, а ничего не изменилось с тех пор! Никто не разгребает, не расчищает, чудом уцелевшие дома-угрозы усиливают зазря, хотя морально устарели давно, – возразил Тима, всё ещё не отрываясь от французской карты меню, – если продолжать поверх старья и рухляди строить, расходов не оберёшься, у «Большого Ларька» бизнес-план сверхнапряжённый… из кризиса еле вылезли…

– Мало что строительство дорогущее, это какой-то бесперспективный созидательный мазохизм, – воодушевился, делясь впечатлениями, Соснин, – допускать, чтобы руины прорастали сквозь новые этажи, крыши? Будущее заражено гнилью, тленом. Строится будущее, обречённое на вечную муку.

– У совка, оплакивающего серп с молотом, на поводу идут, спятившее старичьё ублажают, – Тима листал меню.

– Маразматики в политбюро правили, теперь маразматики, благами обделённые, повсюду права качают, к ним прислушиваются. Не им жить через десять лет, а диктуют.

– Исторически невиданный пассеизм! Доведённый до извращения!

– Что за пассеизм?

Соснин объяснил.

– Много знаете! – удивилась Алиса; он действительно знал многое, чего не знали и не могли знать они, но и они знали то, о чём он… как ни крути, квиты.

– Но людям душевности, сердечности хочется.

– От власти?! Патология.

– Сечёте, – похвалил Тима.

– При коммунистах, которых официально последними словами ругают, всем хватало всего, все дружили, в «Старой Квартире» видела, – вздохнула Алиса, – со слезами на глазах вспоминали, разве не так? Мама с папой тогда были счастливы! Славно отдыхали два раза в год – весной в Крыму, осенью на Кавказе, на Пицунде! Мама координирует программу «Конец истории», весь мир объездила, а забыть не может.

– Раньше бы не объездила, не выпускали.

– Вы, Илья Сергеевич, сгущаете краски! Или разыгрываете, как детей. Не сбивайте с толку меня. Как посмели бы не выпустить? – показали в аэропорту заграничный паспорт с визой и улетели.

Соснин, едва сдерживая смех, восхищённо посмотрел на Алису, она на него – с сомнением.

– Не смейтесь, не смейтесь, – взмолилась. – Что-то не понимаю?

– Вы – дитя свободы… С паспортом на все четыре стороны – страшилки про границу на замке не понять.

– Что тут понимать? Мне и песни старые нравятся, мелодичные, добрые. Не зря те годы назвали Золотым Веком.

– Да, арестовывали, пытали и убивали под лёгкую чудесную музыку. Композиторы с вокалистами расстарались.

– Мрак и Золотой Век одновременно? Что такое – прошлое?

– Сон! И золотой, и свинцовый. Прошлое – это то, что было, было и прошло… прошло и вьюгой замело.

– Чья-то песенка? По-моему, в машине по радио слышала.

– А я в самолёте, в наушниках, когда в Таиланд летела.

– Да, песенка Вертинского.

– И по телеку пел актёр, почему-то с белым лицом.

– Вертинский запел с эстрады в образе Пьеро, грустного персонажа площадного итальянского театра с меловой маской.

– О чём грустил Вертинский?

– О том, чего нельзя вернуть.

– Об ушедшей молодости, наверное, он был старенький, – вздохнула, теребя салфетку, Алиса, – он давно умер?

– Давно и скоропостижно, в «Астории». Накануне принимал гостей; распивали отборный коньяк, поглядывая на Исаакиевский собор, наутро Вертинский собрался позавтракать, открыл дверь своего номера и выпал в коридор, поперёк красной ковровой дорожки… у Соснина запрыгало сердце.

– Ой! – воскликнула Света, взмахнув ресницами, – словно сами видели.

– Жизнь, смерть… не понять простых слов – что такое жизнь?

– Жизнь – это приключение, случайно выпадающее каждому из рождённых уникальное приключение, в нём есть что-то магическое, оно будто во сне развёртывается, как эфемерность, требующая, однако, непрестанных внутренних порывов, усилий, заставляющая душу работать, а смерть – страшное в своей безнадёжности пробуждение. Смерть непреложна, огорашивает окончательной подлинностью.

– Добренькие у вас мысли, спасибо, – опустила голову Света.

– Так много знаете, – Алиса не отводила глаз, – и понятно, почти понятно, объясняете! Скажите, где находится ад?

– Если поверить церкви, ад – это не место, но состояние души, вечная безысходность души.

– Зато рай – место, – Тима с наигранной весёлостью огляделся по сторонам.

– Что такое будущее? – не отставала Алиса.

– Мир без нас, после нас. Холодный мир для других, его, пока мы живы, нам не дано понять, только – вообразить.

– Мир без нас? И вообразить не могу… смерть, то, что после смерти, страшно вообразить, хотя утешают приятно светящейся голубизной в длиннющем туннеле. Илья Сергеевич, какой он, тот свет? Знаете?

– Знаю, – окончательно осмелел Соснин, – тот свет тусклый, будто на накале лампочек съэкономило Небесное Царство, всё-всё там пригашенное, унылое, ни одной яркой, сочной краски. И всё проницаемое, но прочное, тяжеловесное – не сдвинуть.

– Почему, почему?

– Энергия Небесного Царства, вероятно, тратится на излучение в жизнь. А неподвижность, тусклое оцепенение на том свете от того, что там нет времени. Без времени ничего нельзя изменить.

– Ой, вы так страшно всё объясняете, не хочу туда! – передёрнулась Алиса, – хорошо, что не скоро.

– Каково тем, кому скоро, старикам?

– Они жизнь прожили.

– Тем тяжелее им, мучаются, вспоминают. Ошибок не исправить, ничего не изменить уже; сначала, пока ты молод, на тебя сваливаются разнообразнейшие подарки, потом, с годами, подаренное с саднящим равнодушием уценивается или – если растёт в цене – с тупой жестокостью отнимается.

– Легче умирать молодым?

– Конечно. Легче умирать и легче отнимать жизнь у других, когда сам ты романтически и физиологически воодушевлён иллюзией собственной неуязвимости. Молодые ещё не научились дорожить жизнью, такой короткой, они, умные или лоботрясы, безоглядно бегут впереди локомотивов истории, вспомните маняще-преступные песнопения коммунистов про молодость мира; недаром и заурядные убийцы – сплошь молодые.

Тима задумчиво посмотрел на Соснина.

– Допустим, умирали бы молодыми, что изменилось бы?

– Всё! Не было бы философии, литературы, живописи, архитектуры… не было бы городов, так, землянки, норы… первобытные наши предки умирали-то молодыми. И не было бы науки… из искусств-наук – разве что дарованные от Бога юным гениям поэзия, математика, как предчувствия высоких гармоний. Нет, вру, отчаянно вру! Кто бы, без пожилых, без стариков, воспитывал с младенчества чувства юных гениев, кто бы прозревал гениальность в них, учил уму-разуму? Ничего бы не было, вообще ничего, когда бы сплошь скашивала молодых смерть, ничего! Мир вне протяжённой традиции, которую непроизвольно, поколение за поколением, закладывают люди всех возрастов, был бы пуст и убог. И учтите, учтите – нынешними своими богатствами мир немало обязан именно тем, чьи прожитые жизни переполняют и бессонно терзают их память перед уходом; бездумные буйства молодости оплачены муками у последней черты.

Света съёжилась.

Алиса, опасливо поглядывая на Соснина, молчала.

Тима, хотя заказ был сделан, принят, почему-то закопался в меню.

И Соснин смолк, смущённый своим возвышенным многословием.

– Столько узнали, прочувствовали, намучившись, старики, а опыт их никому не нужен, лишь их собственную память терзает под конец жизней? – очнулась Алиса, – какой в этом смысл?

– В человечьем мире, настроенном на вечное движение, есть некий обязательный дисбаланс, изначальная и неустранимая дисгармония, мешающая остановиться. Её, дисгармонию, как наследственную болезнь, нельзя устыдить, смягчить моральными увещеваниями – каждое поколение, есть ли в том смысл, нет, должно своевременно выходить на старт нового забега.