На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

… Товарищи рабочие, подымайте свой голос против войны! Долой самодержавие!

Цацырин разговаривал теперь даже с теми, кто, казалось, был равнодушен ко всему, кроме заработка. Например, с Мишей Скачковым. Скачков состоял в цеховой партии, которая хорошо зарабатывала, жил прилично, чисто одевался, носил штиблеты, крахмальную рубашку.

Цацырин положил в карман его куртки листовку и на следующий день заговорил с ним о войне.

Скачков слушал его, наклонив голову, а когда поднял ее, глаза его мрачно сверкали. Он взял Сергея за рукав, отвел в угол и зашептал, что необходимо убить царя.

— Мало кто понимает, — шептал он, — что царя нужно убить. А убить его легко, надо только взорвать дворец… Понимаешь, надо изобрести такое взрывчатое вещество, чтобы оно разнесло вдребезги… Динамит для этого не годится — слабоват…

Он говорил страстно. Цацырин молчал, захваченный его порывом…

— Что ж ты об этом болтаешь? — вдруг с неожиданным подозрением спросил он. — Если серьезно думаешь, так о таком деле нужно молчать.

— Я и молчу, Цацырин, столько уж годов молчу!.. А сегодня не выдержал… Только бы такое взрывчатое вещество… Я тут одному ученому профессору на домашний его адрес письмо подкинул.

Цацырин внимательно поглядел в глаза Скачкову. Понял: молодой рабочий не обманывал, не прикидывался.

— О демонстрации слыхал? — спросил Цацырин. — Пойдешь?

— Впереди всех пойду! Листовочки хорошие по этому поводу читал.

Цацырин много думал об этом разговоре… Он точно глубоко в земные недра опустил зонд и неожиданно для себя нашел драгоценную руду.

Многие были готовы не только к демонстрации, но и ко всяким осложнениям на демонстрации. Собираясь на Невский, они, по совету большевиков, решили вооружиться.

То, что борьба скоро пойдет в открытую, чувствовали все.

По вечерам Парамонов и Цацырин обменивались впечатлениями за день.

— Да, братец, — говорил Парамонов. — Скоро будут вершиться великие дела, и мы к этому приложим руки. Вот счастьице-то!

— Да, великое!

Маша переодета и подгримирована. Не узнать ее, одни только глаза прежние. После налета полиции на комнату Малининых молодая женщина поселилась на Николаевской улице против старообрядческой церкви.

Для своей библиотеки она обзавелась круглой печатью и на всех книжках поставила штамп: «Библиотека РСДРП Невского завода».

— Печать отличная, Сережа… Я думаю, она и через сто лет не износится.

Цацырин смотрит на круглую медную вещицу, поворачивая ее и так и этак. Затея показалась ему слишком смелой.

— Это не только у меня, — возразила Маша. — В чугуно-меднолитейной, паровозосборочной, паровозоремонтной, в колесной, бондарной — все обзавелись такими же печатями… «РСДРП… такой-то мастерской». Смело? Неосторожно? Да, согласна, но, если книгу найдут, Сережа, пусть знают палачи, что у нас есть организация.

— Пусть знают! — Машины глаза смотрели на Цацырина в упор, и он, как тогда, в Москве при первой встрече, утонул в них. Стоял и забыл, что надо отвести взгляд.

Мелькнула мысль: «Нельзя этого делать, нельзя… у меня Полина», но, едва возникнув, мысль погасла. В эту минуту он с совершенной отчетливостью понял, что Маша любит его, что, если он протянет к ней руку, она не отступит, если скажет «пойдем» — пойдет. Зачем же тогда было то, что было? Куда отошло, отступило все то, что разделяло их?..

Они долго стояли так друг против друга, оглушенные и растерянные. Надо было расходиться, но немыслимо было разойтись в разные стороны. Маша сказала тихим чужим голосом:

— Сережа, ты не заглядывал к Барановым? Пройдем-ка…

И они пошли, шагая через мягкие грядки, через желтые увядшие лопухи, боясь сказать слово, чтобы не сказать о том, о чем сейчас нельзя уже было говорить (поздно говорить — жизнь испорчена, и ее не поправишь!), но чувствуя, что тем не менее объяснение произошло, что сказано все.

Когда Цацырин и Маша пришли к Барановым в старый домик на берегу Невы, вошли в комнату, оклеенную чистыми обоями, с чистыми половиками из сурового полотна, они увидели жену слесаря — бездетную, еще молодую женщину, застывшую на стуле в неловкой, смешной позе.

— Ты что? — спросила Маша. — Колика схватила?

— Ух, гора с плеч! — выдохнула Баранова. — Кого это, я думаю, черт несет? А это своих черт принес… Смотри, Цацырин, какую красоту я навожу вам.

Она встала, сбросила со стула мешковину, и перед Сергеем развернулось алое с пунцовыми шелковыми лентами знамя.

Зачарованно смотрел на него Цацырин.

— Спасибо тебе! — поблагодарил он с чувством.

— Да, это подарок, — сказал он Маше, когда они вышли на улицу.

Темнело, надо было идти по домам. Но не мог он сейчас вернуться к себе в комнату, где его ждала Полина. Перегорела обида на Машу? Да, незаметно перегорела. Плохо теперь твое дело, Сергей. Не хотел ты себе в этом сознаться, да надо…

— Ну, пока до свиданья, Машенька!

Не протянули друг другу рук и разошлись. Цацырин вышел на тракт, посмотрел направо, посмотрел налево. Направо — трактир… Не выпить ли кружку пива? Жажда такая, что чаем не утолишь.

Около трактира встретил Егорова, мрачного, молчаливого токаря из большой механической. Общими делами Егоров никогда не интересовался, и Цацырину казалось, что он принадлежит к тем мастеровым, которые заботятся только о заработке. О чем думает — неизвестно. Скорее всего, думает, как бы выслужиться перед мастером.

Егоров приподнял картуз:

— Цацырин, если есть свободная минутка, пройдемся тут к одному месту… У меня дельце, хочу с тобой посоветоваться…

Цацырин даже насторожился: какое у Егорова может быть дельце, какой цацыринский совет ему понадобился?

— Далеко ли?

— Полквартала — и налево.

В сарае, среди дров, старых ящиков и хлама, Егоров выискал грязный мешочек и подал Сергею.

В мешочке было два фунта картечи.

— Ну, товарищ Егоров!.. — растроганно проговорил Цацырин, впервые называя его товарищем, и обнял его. — Всего ожидал от тебя, только не этого.

Краска выступила на щеках Егорова.

Они шли в трактир, бок о бок, как единомышленники, почти друзья. Великое, великое дело творится в человеческих душах! Цацырин расстегнул ворот куртки, вдыхал сырой воздух и с удовольствием вглядывался в серые тучи, широко летевшие над Невой. Он представлял себе, как все это будет в день демонстрации: рабочие станут в ряды, над рядами взовьются красные флаги и лозунги…

У трактира, загородив вход, стояли Пикунов и дворник Елизаров, правая рука Зубкова. Когда Цацырин молча потеснил Пикунова, тот схватил его за плечо.

— Чего безобразничаешь? Пьян?

Цацырин отвел пикуновскую руку. Накануне большого дела нельзя было ввязываться в драку, поэтому он сказал твердо, но миролюбиво:

— Тихон Саввич, иди ты по своему делу, а я по своему.

— А на церковь божию, на часовенку, ты подписался? — Пикунов стоял, сунув руки в боки, и по-прежнему заслонял дверь. Пикунов в последнее время собирал пожертвования на построение заводской часовни.

— Он тебе подпишется! — сказал Елизаров, грузный мужик с огромными красными руками.

— А ты у своего хозяина все еще состоишь в дворниках? — не выдержал Цацырин. — Жильцы-то у вас, поди, одни мыши! — Резки оттолкнул Пикунова и вошел в трактир, надеясь, что здесь будут свои, и не ошибся. «Свои» во главе с Парамоновым сидели кружком и пили пиво.

Пикунов с Елизаровым ввалились в пивную следом за Цацыриным. В углу, посматривая на мастеровых, шептались приказчики братьев Лебедевых — Винокуров и Гусин. Пикунов подсел к приятелям. Он был слегка пьян. Он тоже готовился к борьбе. Вчера вечером его вызвал Ваулин.

За пазухой Пикунов нес несколько листовок, но тот, кто их разбрасывал, оставался для него по-прежнему неуловимым.

— Не сплю, не ем, — бормотал он, подходя к дому директора, — никого не видно, не слышно, а войдешь в цех, поглядишь — уже готовы… лежат!

Он придумывал всё новые оправдания, стоя перед дверью и прислушиваясь к разговору, который шел в кабинете.

— Друг мой, — говорил незнакомый голос, — революцию нужно раздувать! Только тогда можно добиться от правительства уступок. Но в то же время рекомендуется держать наготове смирительную рубаху.

— Игра с огнем! — сказал Ваулин.

Подслушивать дальше Пикунов испугался, кашлянул и отворил дверь.

В кабинете кроме Ваулина сидел рослый, розовощекий барин Валевский. Он предложил Пикунову папиросу, расспросил о том, как идут на заводе патриотические дела, и посоветовал ни в чем не спускать врагам русского царя.

— На каждом шагу бей, — весело советовал он. — Если слаб, зови на помощь полицию. Каждый полицейский — твой друг. Дворник, лавочник, сиделец в лавке, извозчик — твои друзья. Зови на помощь — и помогут. А спускать нельзя.