На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Наступило молчание. Потом Тишина сказала:

— Значит, пойдем. Я со своим и дочкой тоже пойду. Воюют, людей убивают, постыдились бы… для своего стяжания.

— Говоришь мудро, — раздался голос Михаила, — именно для своего стяжания!

Цацырин прошел на лестницу, В другое время этот подслушанный разговор очень порадовал бы его, а теперь на душе было горько и пусто.

12

Квартирохозяйка Цветкова поставила на столик борщ и тушеную морковь. Анатолий Венедиктович собрался уже обедать, но в окно постучали. Вышел, приотворил дверь — на крылечке пожилая женщина. Сказала условные слова. Красуля впустил ее.

В комнате она сняла платок и проговорила хорошо знакомым голосом Маши Малининой:

— Здравствуйте, Анатолий Венедиктович!

— Чур, чур меня!.. Отлично, великолепно, молодец! За это хвалю, а то мы всегда ходим напролом.

Стройная Маша сейчас стояла перед ним пожилой, раздобревшей женщиной в старомодном пальто. Расстегнула пальто, сняла. Расстегнула юбку, сняла. Под ней оказалась вторая. За подкладкой пальто и между юбками — листовки. Маша вынимала их с невольной гордостью, пачечку за пачечкой, — вон, мол, сколько я нанесла вам сегодня!

Красуля хмуро смотрел на нее, приговаривая:

— Молодец, молодец, исключительный молодец! Ты, Маша, бесстрашна и ловка.

Маша раскраснелась, даже сквозь грим проступил румянец.

— Здесь четыре сотни, Анатолий Венедиктович, а с ранее принесенными у вас уже две тысячи. Здорово, правда?

— Да, Машенька, исключительно здорово, На этот раз мы превзошли самих себя.

— Вы еще ничего не отдали?

— Что ты… конечно, уже… и очень значительно.

Маша присела на кушетку. Красуля стоял, хмуро смотря на листовки. Маша подумала: он согласился работать и работает. На первое время он, наверное, только подчиняется решению комитета, но потом он убедится, что мы правы, и отступится от своей ошибочной точки зрения. Он поймет, все-таки он революционер! И Глаголев поймет.

— Анатолий Венедиктович, помочь вам прибрать?

— Не беспокойся, все сам приберу… — Он накрыл листовки плотной желтой оберточной бумагой. — Хочешь, угощу тебя тушеной морковочкой. Отлично приготовляет моя хозяйка.

— Съела бы, Анатолий Венедиктович, но не рекомендуется сейчас задерживаться. Сейчас они рвут и мечут, как с цепи сорвались.

— С последним согласен.

Вторую юбку Маша свернула пакетиком, точно вышла с заказом от портнихи, надела пальто, накинула платок…

Проводив гостью, Красуля послушал у дверей, как замирают ее шаги и не раздадутся ли вслед за ними вторые, подозрительные.

Потом вернулся в комнату и перенес листовки в тайное место за шкафами.

Нахмурив брови, смотрел он на борщ и морковку. Обычно он съедал все, приготовляемое Цветковой, но сегодня не съел, душу его наполняли бурные чувства. Он не мальчик, он жил, страдал, боролся. Самое дорогое для него — его мысли, его престиж! Уважение, которым он пользовался, право руководить! В последнее время его оттерли от всего, все полетело в тартарары. Даже в корабельной мастерской, где он работал столько лет, далеко не все слушают его. Перед Глаголевым стыдно.

Он чувствовал, что в борьбе с большевиками он готов на все. Нет того, чего бы он не сделал.

— Грушенька, уберите! — крикнул он, выйдя в коридор.

Цветкова, кокетливо приодетая, выглянула из своей комнаты.

— Вы уходите, Анатолий Венедиктович? И не обедали! Не беспокойтесь, я наведу у вас порядок.

— Наведите, наведите, Грушенька!

На площади у Лавры он взял извозчика. Ехал, откинувшись в угол коляски, видя перед собой темную широкую спину, слушая стук подков. По Владимирскому шел пешком, свернул в переулок. Из ворот выглянул господин в пальто с поднятым воротником:

— Вы из Москвы?

— Из Владимира, — ответил Красуля.

— Тогда сюда…

Незнакомец указал на ворота.

Во дворе к Красуле приблизилась женщина.

— Мне кажется, сударь, вы устали?

— Но до цели дойду!

— Вот по этой лестнице…

В небольшой комнате, столовой, заседал Петербургский комитет.

Анатолий Венедиктович тотчас же заметил, что за столом нет Антона и еще нескольких большевиков. Меньшевиков много.

Глаголев сидел, как всегда, несколько в стороне и курил сигару. Красуля подошел к нему, поздоровался, спросил тихонько, нет ли инструкций от ЦК.

Глаголев кивнул головой. Кивок мог означать и то, что инструкции имеются, и то, что их нет.

— По какому поводу, Валериан Ипполитович, и что наших милых не видно?

— Собрание экстренное, чрезвычайное, по поводу антивоенной демонстрации… А большевички явились… но не в полном составе — троих, и самых главных, нетути…

— Ну и слава богу, Валериан Ипполитович!

— Аминь!

Председательствовал Глаголев. Он сразу же объявил, что демонстрация невозможна: полиция про нее осведомлена, начались аресты и будут всё усиливаться, и, так как не все рабочие настолько развиты, чтобы сознательно участвовать в демонстрации и отстаивать требования комитета, демонстрация неизбежно выльется в столкновение с полицией и войсками. Несомненно, что размер манифестации, ее неизбежный бурный характер испугают либеральную часть общества и тем самым повредят делу революции. И если раньше сторонники меньшинства не соглашались на демонстрацию, а потом под давлением большевиков согласились, то, рассмотрев вопрос в третий раз, меньшинство заявляет, что согласиться не может.

Большевики выступили со своими прежними доводами, но большевиков было немного, и меньшевики, не стесняясь, мешали им говорить, кричали, стучали, а друг Красули Куприянов даже засвистал, заглушая слова широкоплечего черноволосого рабочего, который наконец обратился к председателю с просьбой навести порядок.

— Что поделать, — сказал Глаголев своим высоким ломающимся тенором, — ваши слова возмущают товарищей. Высказывайте более разумные, соответствующие логике истории мысли. Все ясно. Я ставлю на голосование вопрос об отмене демонстрации.

Красуля следил за поднявшимися руками. Большинство! Антивоенная демонстрация отменена.

Большевики сгрудились у окна. Черноволосый подошел к Глаголеву:

— Почему присутствуют не все члены комитета? Где товарищ Антон?

Глаголев пожал плечами:

— Успокойтесь, товарищ. Совещание экстренное, поэтому мы не всех по техническим обстоятельствам могли известить. Вы сами знаете: такие обстоятельства законны.

— Иной раз некоторые обстоятельства отдают подлостью.

— Но, но! — высоким гордым тенором произнес Глаголев. — Кто дал вам право?

Большевики один за другим покидали заседание.

Куприянов подозвал Красулю:

— Нас просят остаться еще на несколько минут.

Красуля кивнул головой.

… Через полчаса он вышел во двор, оттуда на улицу. Мелкий дождь несся с шорохом по улице. Красуля вспомнил Машино посещение, на секунду стало не по себе, но он быстро отогнал неприятное чувство. Несмотря на дождь, он прогулялся по Владимирскому, постоял на углу Невского. К «Палкину» уже подкатывали лихачи. Военные шинели, котелки, цилиндры, форменные фуражки. Молодой человек задел Красулю плечом: «Пардон!» Он шел по лужам без калош, в щегольских ботинках, слегка опираясь на трость.

Фонари и витрины сияли сквозь дождь, вдалеке показывались сияющие пятна и плыли над улицей. Только вблизи за ними вырисовывались крупы коней и темные, блестящие контуры экипажей.

Звонила конка. Коночник крутил тормоз. В этот поздний час конки шли почти пустые, лошади устало трусили.

Красуля сел в конку. Демонстрацию отменили! ЦК, ЦО, Совет партии — всё в их руках!

Глаголев молодец. Твердо проводит линию ЦК. Каких-то двадцать два большевика собрались и решили… Подумаешь!

В комнате было тепло. Умная Грушенька подтопила печку. Ну что ж, мы еще немножко подтопим, будет еще теплее…

Он достал из-за шкафов листовки, потер руки, постоял, склонив голову набок, прошел коротким, на цыпочках, шагом к печке, открыл вьюшку, набил печку листовками и зажег.

Листовки горели долго. Красуля ворошил их кочергой до тех пор, пока они не превратились в пепел. Затем выгреб пепел в мешок и вынес во двор. Было темно. Дул северный ветер. Красуля выбрасывал пепел небольшими порциями, и ветер нес его через дворы.

Вывернул мешок, вытряс, вернулся в комнату, сел в кресло и положил около себя книгу. Однако не читалось.

На следующий вечер, едва Красуля вернулся с завода, к нему зашел Куприянов. Узкоплечий, лицом напоминающий кузнечика, он сразу же сказал:

— Особенно не беспокойся… ничего особенного… Однако все-таки… — Он зашептал: — Состоялось новое заседание Петербургского комитета. Были все большевики и твой друг Антон. Ну, знаешь ли… Антон заговорил первым, и, надо отдать ему справедливость, — оратор! Откуда он все эти слова выбирает? Черт знает как говорит. Хоть противно слушать, а слушаешь разинув рот… И другие трое вслед за ним… Разнесли нас в пух и прах, обвинили черт знает в чем, что, говоря между нами, правильно, ибо мы в тот раз, сам знаешь, предприняли тактический парламентский ход: κοе-κοгο из них действительно не известили…