На сопках маньчжурии - Павел Далецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Цацырин и с ним двадцать семянниковцев шагали в рядах демонстрантов, взявшись под руки. С балконов глазели, окна распахивались, и туда, вверх, били огнем красные флаги и гремел победный гром «Марсельезы».
Из ворот выскакивали дворники. Дворников всего Петербурга собрали в этот день на Невский проспект. Наряды конной полиции выезжали из соседних улиц. По Садовой проскакал жандармский дивизион и врезался в ряды демонстрантов.
Цацырин имел револьвер. Если б он был среди настоящей многотысячной демонстрации, он стрелял бы, но стрелять сейчас, когда вокруг почти одни студенты и гимназисты!
Он отпустил руку соседа, выхватил из кармана красный флаг и поднял его над головой. Его приметил полицейский, но Цацырин согнулся, нырнул, прополз между ногами, полами шинелей и пальто. Вся эта масса людей колыхалась то в одну, то в другую сторону, точно дышала. Красные флаги развевались, «Марсельеза» не смолкала. И вдруг Цацырин увидел, что где-то уже не выдержали, уже бегут, спешат к воротам, ломятся в ворота.
— Эх, бегут! — крикнул он.
Бегущих догоняли конные, секли нагайками, били наотмашь шашками, затрещали выстрелы, пешая полиция никого не подпускала к воротам. Дворники, повалив двух гимназистов, избивали их. Цацырин видел красные толстые лица и огромные сапоги, которые не переставая опускались на извивающихся под ними юношей.
— На помощь, товарищи! — крикнул Цацырин, но в криках, реве и пении сам не расслышал своего голоса.
Он находился в наиболее устойчивой группе; она медленно, но упорно продвигалась к Садовой. Но и в ней кто-то вдруг ослаб духом, разомкнулись руки, и сейчас же в брешь ворвались жандармы… Цацырин сунул флаг за пазуху. Он не сводил глаз с жандарма, который на коне пробивался к нему, пробился, взмахнул шашкой, но кто-то подставил дубинку, клинок звякнул и переломился.
Лицо жандарма исказилось, он стал расстегивать кобуру… «Надо стрелять», — как неизбежное ощутил Цацырин. Выхватил «смит и вессон», — пуля попала в лошадь. Она взвилась, прыгнула и стала заваливаться. Жандарм цеплялся за гриву, вокруг Цацырина стало пусто. Он побежал, увидел перед собой дворника — дворник шарахнулся в сторону; побежал дальше вдоль стен домов, свернул в первую улицу.
… Грифцов тоже бежал, бежал легким шагом, ритмически дыша, к чему он всегда приучал себя, что помогало ему бежать долго.
«Вегетарианская столовая об-ва…» Он не прочел, какого общества; дверь приоткрыта. Грифцов взбежал по ступенькам. Взбежал, оглянулся… Под ним студенческие фуражки, куртки, пальто… Ведут раненого. Полный господин в светлом ворсистом пальто снял котелок и вытирает платком лицо. Вдруг он метнулся, перескочил через упавшего: к нему торопился полицейский с обнаженной шашкой.
— Российская действительность! — сказал Грифцов и вошел в столовую. Сдал на вешалку пальто.
— Господи боже мой, что делается! — сказал седой, с бакенбардами, швейцар.
— Да, многое, дядюшка… Врагов-то у нас много.
Швейцар внимательно поглядел на него; должно быть, желал определить, кто враг этому господину.
15
В понедельник сиделку послали за женой Парамонова. Сиделка, в сущности, ничего не сказала, но Варвара поняла ее и так и схватила ребенка…
В забинтованном человеке с распухшим, изуродованным лицом она с трудом узнала мужа. Лилово-кровавый глаз смотрел на нее в щель между веками и вздувшейся щекой. Глаз мерцал и переливался, и одно невыносимое страдание могла в нем прочесть Варвара.
Она застонала и опустилась около постели на колени.
— Нелепо-то как, — шипели и пузырились слова сквозь синие вздутые губы, — ни с того ни с сего, понимаешь… из-за извозчика… ехал… тарахтел… и на одну только секунду… поручили, доверили большое дело… и не оправдал… Эх, Варя!
Варвара рыдала, ребенок лежал на полу. Его подобрали. Она охватила мужа руками и приняла его последнее содрогание.
Встала она страшная.
Ее попробовали утешать. Она сказала:
— Не надо… Я сама себя утешу… Только ребенка жалко.
Она приехала на заставу, когда заводские гудки оповещали о конце смены. Отправилась к заводу и остановилась недалеко от чугунных настежь распахнутых ворот.
За воротами, над которыми сидел двуглавый орел, виднелась широкая, посыпанная угольным шлаком дорога к цехам, здание главной конторы и рабочие, выходившие из цехов.
Варвара стояла с ребенком на руках, бледная, неподвижная. Незнакомые рабочие, проходя мимо, оглядывались на нее.
В воротах она увидела Цацырина. И он увидел ее. Она крикнула:
— Парамонова убили насмерть в участке!
Крикнула, и слезы сразу брызнули из глаз, и она уже ничего не видела, ничего не понимала, полная невыразимого ужаса от того, что произошло, не видя толпы, которая стала собираться вокруг, не слыша вопросов и громкого голоса Цацырина, созывавшего мастеровых.
Те, кто выходил, останавливались; те, кто уже прошел, возвращались. Толпа у проходных ворот росла.
Цацырин поднялся на кирпичный цоколь ограды и, держась за чугунную решетку, начал говорить:
— Товарищи, только что случилось новое злодеяние… В полицейском участке убили рабочего нашего завода Парамонова. Человека у нас убивают так, походя, ни за что ни про что!
Он звал в знак протеста к забастовке, с предъявлением политических требований. Заканчивая речь, теряя себя от гнева и ярости, он бросил в толпу священные для него слова:
— … политические требования!.. Долой самодержавие!
Улицу потрясло огромное, точно взрыв, точно из самых недр земли грянувшее «ура».
И сейчас же вслед за этим по толпе прошло волнение. Рабочие натягивали поглубже на головы шапки и картузы, поплотнее запахивали куртки и пальто, быстро расходились по улицам.
16
Грифцов спешил уехать в Маньчжурию. Спешил по двум причинам: потому, что там ожидало его ответственное, порученное ему дело, и потому, что в последнее время слежка за ним усилилась. В таких случаях лучше всего не задерживаться и уезжать, но едва ли не самая трудная вещь для революционера — вовремя оставить опасное место.
Однако как Грифцов ни спешил, он решил не уезжать до тех пор, пока не разрешатся отношения с меньшевиками в Петербургском комитете.
Пришел номер газеты «Вперед» со статьей, написанной Лениным, Ленин писал: «Дезорганизаторская выходка петербургского «меньшинства», сорвавшего из мелочных кружковых интересов пролетарскую демонстрацию, есть последняя капля, которая должна переполнить терпение партии».
И это было так. Терпение иссякло. Тем более что разоблаченные меньшевики перешли к открытой борьбе. Меньшевистский Василеостровский районный комитет выразил Петербургскому комитету «свое полное недоверие». Комитет Петербургской стороны просил ЦК проверить действия Петербургского комитета.
Но все это было не страшно, потому что рабочие массы везде, даже в захваченных меньшевиками районах, были на стороне представителей старой «Искры».
Большевики создали свой собственный комитет.
«На войну мы отвечаем войной, — думал Грифцов, — они начали раскол и свое пребывание в организации использовали для срыва подпольной работы. Отныне весь пролетариат Петербурга должен знать, кто они!»
День отъезда определился неожиданно. Надо было проститься с Таней. Но как и где ее увидеть? Полдня шел Грифцов на Аптекарский остров, тщательно проверяя каждый свой шаг.
Наконец отворил калитку и исчез за серым высоким забором.
Профессор пожал руку Грифцову, как старому знакомому.
— Опять ко мне из Казани? — спросил он. — Больше нет брошюр. Ту, между прочим, вы издали прилично.
— Я не к вам, — откровенно сказал Грифцов.
— Гм… — промычал Логунов. — Вы смелые молодые люди… впрочем… что ж… проходите к ней, дорогу-то, наверное, знаете…
Грифцов дорогу помнил.
Вторая глава
1
В ляоянском доме Цзенов было неспокойно. Приехал из Токио Хэй-ки, сын Цзена-младшего. Студент. Одет по-европейски. Без косы. Странно было видеть родного человека с головой, обезображенной стрижкой, и в уродливом иноземном платье.
Цзен-старший прождал племянника у себя в комнате целый день, вынул из шкафов старинные книги, из ящиков автографы классических поэтов: студенту все это должно было быть особенно дорого.
Но студент не пришел, он отправился в город.
Разговор состоялся только на второй день вечером и принял неожиданные формы. Племянник, вместо рассказа об Японии и университете, стал говорить об обществе «Вечная справедливость».
Отец и дядя — члены этого общества. Так вот, Хэй-ки интересуется, что делают братья.
Молодой человек сидел в кресле, опираясь на подлокотники, и глаза его смотрели задорно и насмешливо.
