На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Хэй-ки захохотал. Тоань Фан прищурился, его розовощекое лицо побагровело.

— Успокойся, — сказал Цзен-старший, — мало ли что бывает от глупости и рвения.

— Глупость неотделима от маньчжурского правительства, — отрезал Хэй-ки. — К чему нам маньчжурская императрица? Мы — китайцы!

— Маньчжурская императрица! — пробормотал Тоань Фан, подозрительно оглядываясь на окна. — Кажется, погода сегодня превосходна. Я люблю пройтись со своими птичками… Сегодня я еще непрогуливался с ними, А как ваш жаворонок? — спросил он Цзена-старшего.

— Он что-то захирел, — мрачно ответил Цзен.

Тоань Фан вышел во двор. Во дворе он остановился и осмотрелся, точно проверяя, нет ли кого поблизости. Потом взглянул на небо и быстрым, мелким шагом скрылся за воротами.

— Ну вот, — сказал Цзен-младший, — приехал сын и напоминает мне котел, который закипел с плотно прикрытой крышкой. Ты взял на себя обязанность просветить бывшего цензора? Опасная для всех нас затея!

Молодой человек промолчал.

— Первые дни в доме! — сказал Цзен-младший и вздохнул.

Цзен-старший вздохнул тоже. Он засунул ладони в рукава халата и вышел из комнаты.

На дворе было превосходно, Восточный ветер умерял жару, ласточки стремительно носились над крышами. В огороде толстый огородник собирал овощи. «Вот он счастлив», — подумал про огородника Цзен-старший и подошел к земляной стене.

Цзен-старший давно уже не испытывал никакого счастья; даже стихи не приходили в голову. Стихи рождаются, когда человек чувствует себя в средоточии мира, а в каком средоточии пребывал сейчас Цзен-старший? Студенты волнуются, крестьяне волнуются…

Огородник собрал корзину овощей, вытер о ботву пальцы, запачканные в земле, и пошел к воротам.

— Человек всегда будет недоволен, дай ему любые реформы, — пробормотал поэт. — Надо об этом сказать племяннику. Человеческая природа! Образование должно обуздывать ее, а у него случилось наоборот.

Поздно вечером он пришел в комнату племянника. Хэй-ки лежал на канах среди груды дниг… Два больших фонаря распространяли молочный свет.

— Уединение, уединение! — заговорил Цзен-старший приветливо, точно не было никаких споров и несогласий. — Вот ты рассказывал о своем увлечении военными и даже выразил желание быть солдатом. А правда ли, что на одной выставке картин, где был портрет Наполеона на поле Аустерлица, вице-король Цзен Шен-хин, посетивший выставку, бросился на глазах у всех к портрету и облобызал его?

— Правда!

— И будто бы Цзен Шен-хин, получив от некоего Ху Гу-лина записку, в которой тот объяснял, насколько вредна вера в богов, не казнил безумца, а приказал размножить записку и триста тысяч ее расклеить в виде афиш для того, чтобы, как он выразился, народ сам стал реформатором?

— И это правда. Но разве вы, дядя, сторонник богов и сект? Ведь вы поэт!

Цзен-старший пожал плечами и промолчал.

— Скажи, пожалуйста, кто это такой… о нем слышишь все чаще и чаще… Сун Вэнь! Кто такой Сун Вэнь?

Юноша быстро взглянул на дядю, рот его открылся, он готовился улыбнуться, но дядя помешал улыбке, спросив:

— Говорят, он гаваец?

— Доктор Сун Ят-сен родился неподалеку от Кантона, дядя, но некотороe время со старшим братом жил на Гавайских островах.

— Чего он хочет?

— Он хочет того, чего хочет народ. Прежде всего — свержения.

— Говорят, теперь он живет в Токио?

— Да, сейчас он живет в Токио.

— Я понимаю, почему он живет в Токио… — медленно проговорил Цзен-старший. — Китайское правительство посылает туда студентов, а он сидит там и сокращает их.

Хэй-ки вспыхнул, посмотрел дяде в глаза, и дядя, пришедший объяснить племяннику вечную истину о человеке, забыл, зачем он пришел.

— Я счастлив, — сказал Хэй-ки звенящим, напряженным голосом, — что слышал его. Счастлив, что он совратил меня. Кем бы я был, если бы он не совратил меня?

— Твой доктор ездил в Европу и Америку, — привстав с кресла и нагибаясь к юноше, заговорил поэт, — и везде он призывал заморских поддержать его. Если он хочет того, чего хочет народ, зачем ему поддержка заморских? Его даже арестовали в Лондоне наши же, китайцы. Его нужно было казнить, но англичане помешали. Он собрал там огромные деньги и теперь покупает оружие. Новый тайпин! Боюсь, что, как и в те годы, государство будет разорено и погибнет двадцать миллионов людей.

Ему хотелось говорить еще и еще, чтобы высказать все свои мысли, все свое возмущение революционерами, которые ничего в конце концов не преследуют, кроме личной славы. Но от страшного желания он потерял нужные слова и сидел, тяжело смотря на племянника выпученными глазами.

— Я вам могу сообщить, чего хочет доктор Сун, — сказал Хэй-ки. Голос его зазвучал торжественно. Глаза широко раскрылись, точно перед ним было множество людей и он готовился проповедовать. — Доктор Сун Ят-сен обдумывает и скоро объявит, что перед нами три задачи. Необходимо изгнать маньчжуров: народ не склонен более терпеть их власть и все то, что они навязали нам. Необходимо ниспровергнуть монархию! И необходимо устроить так, чтобы народ не знал тех бесчисленных страданий, какие он знает сейчас. Последняя задача — самая трудная. Вот чего хочет доктор Сун!

Цзен-старший притворно улыбнулся. Он понял: говорить племяннику еще раз о своей истине равновесия смешно — она для него бессмысленна. В лице этого худого молодого человека надвигалась сила более жестокая, чем буря… Чего они хотят, к чему придут?

«Сун Вэнь в Токио, — думал он, — почему японцы разрешают ему жить у себя? Разве они не понимают, что его идеи опасны и для них?»

Он почувствовал муку от невозможности передать человеку, сидящему перед ним, свое понимание истины. Так было когда-то и со стариком Ли, который принял православие и насмешливо слушал своего хозяина.

«Его надо закопать, — подумал Цзен-старший о племяннике. — Только в этом спасение». И, проговорив несколько ничего не значащих слов, отправился к брату.

Цзен-младший сидел за счетами, прикидывая убытки от прихода японцев. Японцы ничего не покупали, они брали. «Теперь война, — говорили они, — вот после войны мы будем покупать».

— После войны… — бормотал Цзен-младший, гоняя костяшку за костяшкой.

Цзен-старший прошелся по комнате, посмотрел в углы, в которых сгустились тени, послушал стук костяшек и сказал:

— Оставь свое дело!

Сказал так, что Цзен-младший невольно опустил руку.

— Твой сын выказал неповиновение и отсутствие благочестия. Да, да, у него нет сыновнего благочестия! Не возражай! В торговых делах ты смыслишь, а здесь слушай. Я убедился… Если ты пройдешь мимо преступления, то оскорбленные предки…

Цзен-младший побледнел.

Вот видишь, ты побледнел! — с торжеством воскликнул брат. — Значит, ты согласен со мной. Он оскорбил тебя, меня и предков!

Не надо так кричать!

Мой крик надо уважать. Ты знаешь, что произошло в Учане? Учанские юноши сбежали в какой-то революционный отряд. Конечно, отряд, как все революционные отряды, разбили. Уцелевшие негодники вернулись к родителям. Как же родители отнеслись к ним? Сочли оскорбителями предков — и всех до одного зарыли в землю.

Цзен-младший сидел в своем кресле, прижавшись к прямой спинке, и, как завороженный, смотрел на брата:

— Тебе показалось, что он выказал неповиновение!

Братья заспорили. Чем больше говорил и кричал Цзен-старший, тем больше он убеждал себя, что племянник должен быть умерщвлен. В этих делах нельзя отступать от закона!

Цзен-младший оправился и тоже стал кричать:

— У меня один сын, ты понимаешь?

— Возьми еще наложницу, если твои старые не рожают!

— Когда еще наложница родит и когда еще сын от нее вырастет! А Хэй-ки уже вырос. Да и теперь все такие… Да я и говорить не хочу по поводу этого вздора.

Голос Цзена-младшего превосходил по силе голос брата, скоро он кричал только один, а брат сидел согнувшись. Наконец Цзен-старший не вытерпел, вскочил и, потрясая руками, выбежал во двор. Он был вне себя. Он решил, как только закончатся военные действия и люди смогут передвигаться, созвать семейный совет. Он не сомневался, что на семейном совете его требование умертвить Хэй-ки будет уважено.

Ночь он провел отвратительно. Утром вытерся полотенцем, смоченным в кипятке, и решил пройти в расположение японских войск — встретиться со знакомым японским офицером Маэямой и предупредить об опасности, которой подвергаются японцы, оказывая гостеприимство Сун Вэню.

Рикша покатил его к деревне Маэтунь. Японские солдаты рылись в земле, строили блиндажи, укрепляли дороги и внимательно смотрели на проезжавшего Цзена. Цзен знал, что недавно здесь расстреляли нескольких китайцев, уличенных в том, что они служили переводчиками у русских, но Цзен-старший, сам не одобрявший такой службы, ничего не имел против казни соотечественников.