На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Емельянов пошел к нему широким шагом, опасаясь, как бы тот не скрылся в посевах. Но китаец не обнаруживал никакого желания бежать.

Подойдя поближе, Емельянов увидел знакомое лицо. Кажется, Наталье своей он сейчас так не обрадовался бы, как обрадовался Якову Ли.

Он тряс его руку и говорил Жилину:

— Жилин, дружка встретил. Мы с поручиком на разводку с ним хаживали. Куда топаешь, Яша?

— В Мукден.

Жилин захохотал.

— В самом деле, Емеля, ты меченый. У тебя, поди, во всем Китае один знакомый китаец, и того на дороге встретил.

Шагая версту за верстой, солдаты понемногу узнали всю историю Якова Ли.

Оказывается, Яков Ли не любил ни торговли, ни столярного, ремесла, которым славился его отец, он любил землю и земледелие.

Когда Иван Ли умер, Цзен-старший сказал осиротевшим:

— Живите у меня, как жили до безумия старика. Сейчас Ли в покое великолепия, не будем смущать его дух. Работайте и вносите за аренду то, что вам положено вносить.

Тогда же Яков Ли поступил приказчиком в торговый дом братьев.

Цзен-старший страстно хотел отомстить семье старика за поношение, которое претерпел от ее главы, но он боялся умершего: тот в жизни был строптивым и злопамятным, а теперь, после смерти, обретя всемогущество, мог принести своим врагам неисчислимые бедствия. Следовало внимательным обращением со старухой и сыном отвести глаза покойнику.

— Работайте и служите, — сказал он благодушно.

Отправляясь из города к матери, Яков Ли снимал туфли, выше колен закатывал штаны, брал в руки палку и шел по комкастой дороге. Когда-нибудь он выкупит свой участок и прикупит к нему еще земли. По поводу выкупа Цзен-старший сказал:

— Не беспокойся, я продам тебе твой участок.

Деньги для покупки у Якова появятся тогда, когда он станет компаньоном и получит свою долю в прибылях.

— Дурак будешь, — сказал Жилин, — если бросишь торговлю и станешь копать землю. Торговля, брат, это все… На ней жизнь держится. Человек стал человеком, когда стал торговать. Посмотри, звери дерутся, жрут, плодятся и крадут. А вот не торгуют… Мама и папа у них есть, а купца нет. Купец, брат, это самое великое.

— Понес! — покачал головой Емельянов.

— Каждый любит то, что любит, — заметил Яков. — Отец мой делал кровати и своим ремеслом навлек на себя гнев. Земледельцу не нужно бояться человеческого гнева. Земледелец знает одно — солнце.

К вечеру показались вязы и ивы Мандаринской дороги и широкая полоса поля, засеянного брюквой. Ботва была высока и сочна. Емельянов подумал, что вот у них в Сенцах никому бы в голову не пришло садить столько брюквы. Все-таки китаец есть китаец, прельщается брюквой.

— Близко моя деревня, — сообщил Яков Ли. — Завтра будет Мукден.

С пригорка Емельянов увидел речонку, тускло блестевшую под лучами солнца, ивы на берегу и за ивами земляные крыши фанз. Реку перешли вброд, воды было по колено.

У темно-зеленой полосы бобов, под зонтиком из желтой промасленной бумаги, стоял стулик. Яков сел на стулик и что-то крикнул по-китайски.

Бобы зашелестели, из чащи вышла морщинистая китаянка. Несколько минут Яков кланялся своей матери, а она говорила визгливым голосом, пересыпая слова смешками.

«Вот и мать его, — подумал Емельянов, — и мать радуется…»

— Надолго? — спросила мать у Якова.

— Дня два пробуду.

Фанза Ли, как и все фанзы бедняков, была сделана из земли и прикрыта земляной же крышей. Входили в фанзу через кухню, где низко у пола располагалась печь, а вокруг нее — глиняная и деревянная утварь, В комнате, на канах, рядом с маленькими столиками, лежали свернутые постельные принадлежности, а со стены, с образов, необычно глядели спаситель и божья матерь.

Впервые в фанзе Емельянов и Жилин обнажили головы.

— Жены вот у тебя в доме нет, — сказал Емельянов, вспоминая разговор с Яковом по поводу невесты. — Плохую покупать не хочешь, а хорошая дорого стоит?

Жилин сидел на канах, курил и говорил:

— А в этом, Емеля, как ни суди, есть вкус. Набил кошель деньгами и пошел себе выбирать. Ведь здесь, поди, разбор идет уже по статьям: раз деньги мои, так уж позвольте…

— Ты мне наговоришь, — сказал Емельянов, которому такой разговор о женах очень не нравился. — Жена есть жена, два во плоть един у… Тебе бы все только про баловство. — Он вышел во двор.

Последние дожди промыли в двух местах крышу, поток воды унес часть стены, обращенную на юг.

Из кухни доносился веселый визгливый голосок матери, и Емельянов подумал, что как ни тяжела и здесь крестьянская доля, а человек все-таки знает радость, и ему захотелось, чтобы война кончилась завтра, а послезавтра он поехал бы домой…

Яков Ли вышел из кухни, сказал:

— Сейчас будет ужин! — и стал в деревянном корыте размешивать глину.

— У нас глина только при печном хозяйстве, — заметил Емельянов, скинул рубашку и стал помогать Якову.

Это было очень приятное дело. Вечереющий ветер обвевал его, возвращавшиеся с поля соседи с удивлением смотрели на русского солдата, который помогал китайцу приводить в порядок фанзу.

Некоторые останавливались у стены, здоровались, спрашивали Якова, надолго ли?

Подошел седой мужчина, сложил свои мотыги у стены и заговорил с Яковом. Говорили они долго — иногда спокойно, иногда гневно, с придыханиями и восклицаниями.

Емельянов внимательно присматривался к крестьянину, к его широкому умному лицу. Вдруг седоголовый вздохнул и сказал по-русски:

— За аренду наш хозяин Цзен хочет так много, что крестьянам надо помирать.

Емельянов обрадовался тому, что седоголовый говорит по-русски.

— Почему же он так ожаднел?

Седоголовый усмехнулся:

— Война. Японские солдаты хотят кушать. Куропаткин и его солдаты тоже хотят кушать.

— Земля эта вся его?

— Вся его.

Емельянов свистнул.

— Вот оно! На другой конец земли пришел — и тот же порядок: вся земля его!

Седоголовый подхватил свои мотыги и неторопливым шагом пошел по улице.

— Говорит по-русски совсем хорошо, — одобрительно сказал Емельянов.

— Ван Дун долго жил во Владивостоке, вернулся только недавно.

Мать позвала ужинать. Столики были накрыты, циновки расстелены. Жилин сладко спал, растянувшись на капах между столиками.

Ели похлебку из овощей и лапши. Похлебка Емельянову понравилась, хотя не имела в себе кислинки. А Жилину спросонья не понравилась, он сказал:

— К этой пище, как хочешь, я не приспособлен.

Начали приходить соседи. Одни усаживались на пол на корточки, других мать приглашала на каны, но большинство толпилось за открытым окном.

Ван Дун пришел одетый в синию куртку, Яков пригласил его на почетное место, и он сел в старое кресло, сделанное еще самим Иваном Ли.

— Кому жаловаться? — спросил голый до пояса крестьянин. — Ведь не только Цзен поднял арендную плату, подняли все хозяева. Идти в солдаты, что ли?

— Говорят, Юань Ши-кай хорошо платит, — заметил мужчина на канах с длинной и настолько редкой бородой, что Емельянов не мог отвести от нее глаз, стараясь решить, от господа бога у него такая удивительная борода или выщипанная.

В комнате зашумели. Неужели в самом деле идти в солдаты?

Baн Дун проговорил негромко, но Емельянов заметил, что его негромкий голос сразу водворил тишину:

— Зачем идти в солдаты? Долой Цинов, да здравствуют Мины! Кемин! Ниспровержение. Пора!

— Цзен, как и все мы, член братства. Пусть Яков передаст ему наши требования, — сказал полуголый крестьянин.

Разговор становился все жарче. Жилин сидел на скамеечке, протянув ноги, и курил цигарку за цигаркой.

— Как куры на нашестах, сидят на своих корточках, — скачал он Емельянову. — Вот твое крестьянское житье… уж на что, кажется, китаеза — и тех приперли.

Емельянов не ответил.

— До Мукдена сколько, Емеля?

— Пятнадцать верст, а по-ихнему — тридцать ли.

— Выйдем во двор, да и завалимся.

Жилин вышел, Емельянов остался. Китайские лица, которые сначала, когда он приехал в Маньчжурию, качались ему диковинными, теперь были для него такими же простыми, как и лица сенцовских крестьян. Ван Дун вынул из-за пазухи кисет, набил трубку и, поглядывая то на Якова, то на старика с реденькой бородкой, изредка произносил одно-два слова. Глаза его были точно без белков: сверкали и переливались одни черные зрачки.

— О чем он? — спросил Емельянов Якова.

— Ван Дун говорит, надо всем крестьянам доставать оружие.

«Ага!» — хотел крикнуть Емельянов, но сдержался. На сердце стало вдруг горячо, точно он хлебнул спиртного.

— Да, брат Яков, — сказал он, — может быть, нет нам другого пути.

Крестьяне разошлись, но Ван Дун остался. Он подсел к Емельянову и спросил, не из уссурийской ли тот земли.