Отверженные - Виктор Гюго

Мариус сидел точно окаменевший и, не будучи в силах выговорить ни слова, только отрицательно покачал головой.

Старик расхохотался, потом лукаво прищурился, хлопнул внука рукой по колену, заглянул ему в лицо с таинственным и сияющим видом и, пожимая плечами, нежно проговорил:

— Глупенький, да ты возьми ее себе в любовницы.

Мариус побледнел. До сих пор он действительно ничего не понял из того, что ему наговорил дед. Все это словоизвержение — относительно улицы Бломэ, Памелы, казарм, уланского офицера — промелькнуло мимо ушей Мариуса подобно какой-то фантасмагории. Конечно, все это не могло относиться к Козетте — этой непорочной лилии. Старик, по всей вероятности, болтал о ком-то другом, так себе, зря. Молодой человек понял только заключительные слова деда: «Возьми ее себе в любовницы». Эти слова были смертельным оскорблением любимой девушки: они не только застряли у него в мозгу, но и пронзили ему сердце, как ножом.

Мариус вдруг встал, поднял упавшую на пол шляпу и твердым уверенным шагом снова направился к двери. Дойдя до нее, он обернулся, низко поклонился деду, затем гордо поднял голову и сказал:

— Пять лет тому назад вы оскорбили моего отца, теперь вы оскорбляете мою жену. С этой минуты я никогда ни о чем не буду просить вас, сударь. Прощайте!

Ошеломленный старик раскрыл было рот и протянул руки, усиливаясь встать, но, прежде чем он успел произнести хоть одно слово, дверь затворилась, и Мариус исчез.

Несколько минут Жильнорман просидел неподвижно, словно пораженный громом, не будучи в состоянии не только говорить, но даже дышать, точно его душила какая-то мощная рука. Наконец он сорвался с кресла, подбежал к двери со всею скоростью, на какую способен человек в девяносто один год, и крикнул на весь дом:

— Помогите! Помогите!

Первой явилась дочь, потом сбежались слуги.

— Бегите за ним, догоните его! — кричал старик жалким, совершенно разбитым, хриплым голосом. — Что я ему сделал?.. Он сумасшедший… Убежал!.. О боже мой, боже мой!.. Теперь он уже никогда не вернется!..

Он бросился к окну, выходившему на улицу, открыл его своими старыми дрожащими руками, высунулся из него всем телом, так что непременно потерял бы равновесие, если бы его сзади не держали Баск с Николеттой, и принялся отчаянно звать внука:

— Мариус! Мариус! Мариус!

Но Мариус не мог его слышать: он в это время уже сворачивал за угол улицы Сен-Луи.

С выражением смертельной тоски девяностолетний старик схватился за голову, попятился, весь дрожа и шатаясь, от окна и упал в стоявшее сзади него кресло, едва дыша, безгласный, без слез, без стона, с трясущейся головой, с беззвучно шевелившимися губами, с бессмысленным взглядом, с глазами и сердцем, в которых не оставалось ничего, кроме глубокого, мрачного, как ночь, уныния.

Книга девятая

КУДА ОНИ ИДУТ?

I. Жан Вальжан

В этот же самый день, часов около четырех дня, Жан Вальжан сидел на краю одного из самых уединенных валов Марсова поля. То ли из осторожности, то ли от желания быть наедине со своими мыслями, или просто в силу перемены привычек, происходящей иногда совершенно незаметно у людей, но теперь старик очень редко стал брать с собой на прогулки Козетту.

Он был в куртке, какие носят рабочие, в серых парусинных панталонах и в фуражке с длинным козырьком, наполовину скрывавшим его лицо. Относительно Козетты он в настоящее время был спокоен и счастлив. Все, что смущало и пугало его несколько недель тому назад, исчезло. Зато в последние дни его стали осаждать тревожные мысли другого рода.

Как-то недавно, гуляя по бульвару, он встретил Тенардье, но последний не узнал его в одежде рабочего. С тех пор Жан Вальжан каждый день стал встречать Тенардье на бульваре и понял, что тот, очевидно, что-то высматривает в этих местах. Этого было достаточно, чтобы побудить Жана Вальжана решиться на то, что ранее не приходило ему в голову. Пребывание Тенардье поблизости угрожало большою опасностью. Кроме того, в Париже было неспокойно: царившие в то время политические страсти были очень опасны, между прочим, и для тех, кто имел причины скрывать что-либо в своей жизни. Полиция стала очень чутка и подозрительна, проявляла необычную деятельность и, выслеживая какого-нибудь Пепина или Морэ, легко могла напасть на след и такого человека, как Жан Вальжан. По всем этим соображениям он решил покинуть Париж, и даже саму Францию, и отправиться в Англию. Козетту он уже предупредил. Через неделю следовало быть уже в пути. Теперь, сидя на валу Марсова поля, он продолжал думать о Тенардье, о полиции, о своем предполагаемом путешествии и о необходимости достать паспорт.

Все это сильно беспокоило его. Кроме того, он находился под свежим впечатлением одного открытия, поразившего его сегодня утром и внесшего новую долю тревоги в его душу. Прогуливаясь в своем саду на заре, когда дочь и служанка еще спали, он вдруг увидал следующие слова, нацарапанные на стене, должно быть, гвоздем: «Улица Веррери, № 16».

Надпись эта, очевидно, была сделана совсем недавно. Она резко белела на старой почерневшей штукатурке, а крапивный куст, росший возле стены, был весь осыпан тонкой известковой пылью. Должно быть, надпись была сделана в эту ночь. Что бы она означала? Адрес?.. Но чей? Условный знак для кого-нибудь? Или, быть может, предупреждение для него самого? Во всяком случае, это доказывало, что в саду были какие-то посторонние люди.

Жан Вальжан припомнил те странные инциденты, которые уже раньше тревожили покой его дома, и мысль его заработала над сопоставлением старых фактов с новыми. Козетте он ничего не сказал о надписи на стене, боясь напугать девушку.

Во время этих размышлений он вдруг заметил перед собою тень, свидетельствовавшую, что позади него, наверху вала, стоит человек. Жан Вальжан хотел обернуться, но в эту минуту к нему на колени упала сложенная вчетверо бумажка, точно брошенная чьей-то рукою прямо над его головой. Он взял бумажку, развернул и прочел грубо нацарапанное на ней карандашом слово: «Переселитесь».

Жан Вальжан проворно вскочил, но за ним уже никого не было. Озираясь по сторонам, он увидел какое-то существо, не то ребенка, не то взрослого, одетое в серую блузу и панталоны из серого сукна. Существо это быстро спускалось с вала в ров, в котором и скрылось из виду. Жан Вальжан тотчас же в глубоком раздумье направился домой.

II. Мариус

Мариус вышел от своего деда в полном отчаянии. Он и шел к нему с очень слабой надеждой, а возвращался от него окончательно убитый.

Впрочем, всякий, изучивший основы человеческого сердца, поймет, что не намеки деда на улана Теодюля и не похождения последнего на улице Плюмэ так убивали Мариуса: эти намеки не оставили в его уме никаких следов. Они могли только поэту-драматургу дать повод ожидать каких-нибудь новых осложнений для Мариуса, но жизнь идет по другим законам, чем драма. Мариус был в том счастливом возрасте, когда человек не верит ничему дурному. Пора, когда человек готов верить всему, для него еще не наступила. Подозрения — то же самое, что морщины. У ранней юности нет ни подозрений, ни морщин. То, что волнует Отелло, только скользит по поверхности сердца Кандида{455}. Подозревать Козетту! Мариус скорее был бы готов на всякое другое преступление, только не на это.

Молодой человек прибег к способу всех страдающих, то есть к бесцельному шатанию по улицам. Он не думал ни о чем, что могло бы запечатлеться у него в памяти. К Курфейраку он вернулся только в два часа ночи и, не раздеваясь, бросился на тюфяк, служивший ему постелью. Было уже совсем светло, когда он наконец заснул тем тяжелым сном, который вызывает лихорадочную деятельность мозга. Проснувшись, он увидел стоявших в комнате, уже совсем одетых и сильно чем-то озабоченных Курфейрака, Анжолраса, Фейи и Комбферра.

— Ты не пойдешь на похороны генерала Ламарка{456}? — спросил Мариуса Курфейрак.

Для Мариуса это звучало как китайская тарабарщина. Он тоже вышел немного спустя после их ухода. Перед выходом молодой человек сунул в карманы пистолеты, которые дал ему Жавер 3 февраля и которые так и остались у него. Пистолеты эти до сих пор были заряжены. Трудно сказать, какая темная мысль заставила молодого человека взять их с собой.

Он бессознательно и где попало бродил целый день. Временами накрапывал дождь, но Мариус не замечал его. Он купил было себе в булочной на обед хлебец в один су, но, положив его в карман, забыл о нем. Кажется, он даже выкупался в Сене, не сознавая этого. Бывают минуты, когда у человека под черепом настоящее адское пекло. У Мариуса как раз было такое состояние. Он больше ни на что не надеялся, ничего больше не боялся. Вчерашний вечер начисто вымел из его сердца и надежду и боязнь. Он только с лихорадочным нетерпением ожидал конца этого дня. В голове у него осталась только одна ясная мысль о том, что в девять часов он увидит Козетту. Вся его будущность сосредоточилась для него в этом последнем счастье. Все остальное, кроме этого свидания, было для него закрыто тьмою. Когда он бродил по некоторым из самых пустынных бульваров, ему временами как будто слышался какой-то странный шум, доносившийся из города. Это заставляло его ненадолго приходить в себя и задумываться о причине шума. «Уж не дерутся ли там?» — думал он и затем снова впадал в прежнее полубессознательное состояние.