Царица поверженная - Маргарет Джордж
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но тут горячка взяла верх, и я впала в беспамятство.
Потом мне сказали, будто лихорадка возникла из-за того, что я разорвала себе грудь. Нет, причина в том, что мне довелось испытать за прошедшие три дня. Я все потеряла, всего лишилась и твердо решила умереть. Священные змеи, орудие моего избавления, знак дочери Ра, более не находились у меня под рукой, но один путь еще оставался открытым. Я могла отказаться от пищи и, лишившись последних сил, позволить лихорадке избавить меня от страданий. Когда мы желаем умереть, наши тела вынуждены нам повиноваться – они не могу удерживать дух в узилище плоти слишком долго. Воля человека сильнее тела, она может заставить его уступить и прекратить жить. Я перестану есть и пить, буду лишь метаться на постели в горячечном бреду, исходя пóтом и мучаясь кошмарами, делающими черноту смерти желанной и долгожданной подругой.
Мардиан парил над постелью, то появляясь, то выплывая из поля зрения. Ирас все время была рядом, она накладывала мне на лоб влажные тряпицы. Потом я увидела Олимпия. Они впустили его сюда! Значит, я умираю. Какое облегчение. Он хотел обработать мои раны, но я отталкивала его и срывала повязки. Когда он попытался открыть мне рот, чтобы влить снадобье, я укусила его. Он вскрикнул, отскочил и, качая головой, сказал:
– Для умирающей женщины у тебя исключительно крепкие челюсти.
Странно, но это рассмешило меня, хотя я не подала виду. Только отвернулась к стене.
Олимпий присел на кровать рядом со мной, осторожно убрал с моих ушей сбившиеся пропотевшие волосы и прошептал:
– Хочешь ты того или нет, но слушай.
Я ничем не выдала, что слышу его.
– Октавиан направил тебе послание. – Я услышала шуршание разворачиваемого свитка, но опять не шелохнулась. – Мардиан его зачитает.
Скрип кровати сообщил мне о том, что он встал.
– Госпожа, – донесся мягкий голос Мардиана, – тебе необходимо это выслушать.
Ответа не последовало, и он склонился поближе.
– Октавиан говорит, что, если ты повредишь себе, он казнит твоих детей. Ему известно, что ты пытаешься покончить с собой, и он такого не допустит. Если умрешь ты, умрут и твои дети.
Значит, они живы. Он пощадил их пока. Зачем? Какова его цель?
– Ты слышишь меня? – настойчиво спросил Мардиан.
Я медленно кивнула, а потом произнесла:
– Слышу.
В том, что Октавиан выполнит свою угрозу, сомневаться не приходилось. Но почему он так хочет, чтобы я осталась в живых? Вряд ли он боится, что подорвет миф о своем «милосердии», если отчаявшаяся женщина уморит себя голодом. Не заблуждалась я и о его планах относительно моего трона – мне в них места не было. Существовала лишь одна цель, ради которой он так стремился сохранить мне жизнь: я должна принять участие в его триумфе. Он хотел провести меня по улицам Рима, выставить на всеобщее позорище. И не мог допустить, чтобы его затею сорвала моя смерть.
Но раз он хотел чего-то от меня, пусть даже столь низкое и отвратительное, у меня появлялась возможность торга. Сокровища пропали, но я осталась. И если есть возможность сохранить не трон, но хотя бы жизнь моих детей, за это стоит побороться. Я перестала противиться лечению. Теперь Олимпий поил меня микстурами и протирал мое тело губкой, смоченной бальзамами, понижающими жар. Я не сопротивлялась, но и не откликалась на заботу.
– Скушай то… Выпей это… Вот подушка… Не желаешь ли?..
Я желала лишь обеспечить безопасность детей, а потом спокойно умереть и быть похороненной рядом с Антонием. Но как это устроить? Я ломала голову, пытаясь измыслить подходящий план, но мысли блуждали – слишком я была измотана, слишком истощена, слишком запуталась. Планы рождались один за другим, проигрывались в воображении и отбрасывались как неосуществимые. Казалось, выхода нет.
Но он должен быть, сквозило в моем сознании. Должен, или все жертвы напрасны!
Я знала это, но такого рода знание мало помогало: ничего толкового в голову не приходило. Если выход и был, ключи к нему находились в руках Судьбы, Фортуны или Тихе. А с ней, как известно, спорить бесполезно.
– Ты должна попытаться, должна… – твердил внутренний голос.
Но я так устала от бесплодных попыток.
Октавиан. Если бы мне удалось добиться встречи и поговорить с ним! В личной беседе я всегда добивалась нужного результата, не то что через письма или посредников. Октавиан сейчас опьянен победой, полон тайного злорадства, и, если я паду к его ногам, он просто раздуется от гордости. Или… А как насчет Цезаря? Почему бы не воззвать к памяти о Цезаре, не укрыться за его именем как за щитом? Откажет ли он той, кого чтил сам Цезарь?
Письма! Письма Цезаря.
Но они остались в моих покоях. Там, где сейчас расположился Октавиан. Как мне до них добраться?
Сделать вид, будто я хочу остаться в живых, ибо питаю надежды на заступничество и полагаюсь нас старые политические связи в Риме?
Какой курс избрать, с какой стороны подступиться? О если бы я знала Октавиана получше! Я не могу проникнуть в его мысли, но я должна разгадать его намерения. Это мой единственный шанс, другого не представится.
Мне необходимо найти силы, чтобы встретиться с ним на равных. Пусть он считает, что я не раздавлена случившимся, но по-прежнему остаюсь собой – политической фигурой, с которой он должен договариваться и которая заслуживает уважения.
Нужно несколько дней, чтобы восстановить силы.
– Долго я болела? – спросила я Олимпия.
Голос мой прозвучал еще слабее, чем я ожидала, – почти шепотом.
Он мгновенно оказался совсем рядом.
– С похорон прошло пять дней, – прозвучал ответ.
Пять дней. Я пробыла в беспамятстве пять дней. В таком случае Октавиан уже восемь дней в Александрии. Антоний уже восемь дней мертв.
Я поежилась, и Олимпий прикрыл мои плечи одеялом.
– Отправляйся к Октавиану, – сказала я. – Или попроси Долабеллу, пусть он сходит. Пусть ему скажут, что я поправляюсь, но прошу, чтобы мне доставили короб, что остался в моих покоях. И документы из моего рабочего кабинета. Он может осмотреть все и убедиться, что нет никакого подвоха, просто мне нужны эти бумаги.
– Зачем тебе они? – встрял Мардиан. – Напрасное беспокойство, и только.
– А я считаю, это хороший знак, – возразил Олимпий. – Раз ей потребовались бумаги, значит она снова строит планы.
Так далеко я пока не заглядывала, ибо не была
