Это моя война, моя Франция, моя боль. Перекрестки истории - Морис Дрюон

Уже изрядно стемнело, когда нас привели на величественную торговую площадь — декор, достойный всех мечтаний Старого Света. Перед нами на быстрых водах Тежу колыхался большой гидроплан. Нас к нему доставила хлипкая лодка. Пассажиры усаживались вплотную друг к другу, по шесть или восемь в ряд, на довольно низкие и гибкие сиденья из стальной сетки. Я впервые садился в самолет.

Взлет был тяжелым, но полет прошел спокойно. На рассвете мы приземлились на ирландском побережье, на аэродроме Шеннон.

Здесь воздух был мягче, чем в Португалии, почти весенним. На юго-западе Ирландии самый благоприятный климат в Европе, необычный для этих широт. Но не только из-за местного климата мы испытали блаженство, едва ступив на эту землю. После долгих веков принуждения, мятежей и битв Ирландия совсем недавно стала независимой. Республике не было и шести лет, что не помешало многочисленным ирландцам завербоваться в британскую армию.

Но улицы Лимерика, где мы провели день, дышали неосязаемым счастьем. У населения в поступи и во взглядах сквозило довольство своей свободой и спокойствие оказаться вне мировой бури.

Люди не оглядывались через плечо, прежде чем заговорить, в лавках не было никаких упоминаний о карточной системе. Нейтралитет благоприятствовал любой коммерции.

Мы фланировали, не опасаясь слежки, чего с нами уже давно не случалось. За стойкой пабов в кружки тек бархат темного пива, окаймленного белой пеной. Мы написали нашим семьям и друзьям во Францию короткие открытки — без уточнений, чтобы не скомпрометировать наших близких, но благодаря которым они смогли бы понять, что цель достигнута.

Мы доставили себе удовольствие сходить в кино, посмотреть «Gone with the Wind» — «Унесенные ветром», с Кларком Гейблом и Вивьен Ли в главных ролях. Этот фильм, слава о котором добралась и до нас, был запрещен к показу на континенте. Мы вновь становились нормальными людьми. Нам казалось, что мы вновь устанавливаем связь со своим прошлым и тем, как мы надеялись, что станет нашим будущим. Один день в Ирландии, навсегда оставшийся между скобок…

На следующее утро маленький самолет Королевских ВВС перенес нас на английскую землю, высадив в Бристоле.

Прошел ровно месяц, день вдень, с того рождественского вечера, когда мы покинули Францию, что, похоже, останется рекордом скорости в истории побегов через Испанию.

Книга пятая

Оплот наших свобод

I

Patriotic School[23]

Два агента секретной службы в штатском, проверившие наши документы по выходе из самолета и сопроводившие до Лондона, были как-то особенно неразговорчивы. Вот так, в обстановке полного молчания, я впервые увидел в окно железнодорожного купе, которое было для нас зарезервировано, английскую деревню, ухоженную, точно сад, но печальную под зимним небом.

Наслышанный о характере британцев, я не ожидал чрезвычайно радушного приема, но все же был удивлен, оказавшись в концентрационном лагере.

Да-да! В лагере, очень цивилизованном и опрятном, без притеснений и насилия, где весьма уважали человеческую личность, но все-таки в лагере.

Большие здания из красного кирпича в суровом викторианском стиле, в Уандсворте, в юго-западной части Лондона, принадлежали Patriotic School. Это были корпуса бывшего учебного заведения, наверняка военного, если судить по названию, но, впрочем, вполне подходившего своему нынешнему назначению. В самом деле, через эту школу непременно проходили с целью проверки все беглецы из Европы, приезжавшие, чтобы присоединиться к борьбе союзников.

Великобритания жила как осажденная крепость и была вынуждена ограждать себя от шпионов, которые пытались проникнуть в страну под видом добровольцев.

В Patriotic School постоянно обновлялся состав: здесь, образуя странную смесь национальностей, всегда находились одна-две сотни пылких и ничем не занятых людей.

В спальных помещениях кровати были разделены между собой лишь занавесками из грубого коричневато-серого полотна. Надзиратели ходили утром между рядами и, объявляя подъем, кричали: «Nice porridge today!»[24] Мы должны были сами стирать свое белье в общей прачечной. Кессель, оказывается, даже не умел выжимать рубашки.

Холл первого этажа был настоящим Вавилоном, где слышалась венгерская, чешская, греческая, датская, фламандская речь.

Самую трогательную картину представляла собой норвежская семья — отец и трое сыновей, — все похожие как две капли воды, у всех головы в ореоле курчавых огненно-рыжих волос. Они приплыли на весельной лодке.

У большой колонны несколько поляков держали открытый покерный стол и приглашали желающих разделить их игру. За несколько недель они уже сколотили маленькое состояние.

Были тут и говоруны, бесконечно рассказывавшие о своем приключении, и молчуны, терявшие терпение по мере того, как затягивалось время их заключения.

При этом его продолжительность была разной, в зависимости от требований проверки. Рекорд принадлежал одному французу из Северной Африки, фатоватому типу лет тридцати, который совершил ошибку, взяв с собой самое дорогое: любовные письма от одиннадцати различных женщин. Он там торчал уже шесть месяцев, поскольку английские службы хотели удостовериться, что в переписке нет кодированных посланий. Обольститель не нервничал. «Мне осталось ждать еще столько же, — говорил он. — Половину моих любовниц они уже отыскали».

Кессель, затребованный английскими и французскими властями, вышел из Patriotic School через пять дней. Я задержался на неделю дольше, потому что Жермена Саблон, направленная в аналогичное заведение для женщин, оказалась чересчур словоохотливой и все рассказала о нашей испано-португальской авантюре, а потому спецслужбы хотели прояснить ее рассказ с помощью моих показаний.

Этот случай наглядно продемонстрировал мне, насколько организованно, точно и компетентно работает «Интеллидженс сервис», вполне оправдывая свою репутацию.

Вас вызывал к себе в маленький кабинет отменно вежливый офицер и допрашивал в течение часа-полутора, задавая вопросы обо всем: не только о вашем гражданском состоянии и профессиональной деятельности, но и о происхождении, семье, учебе. На следующий день другой офицер, ведущий себя так же отменно вежливо, вновь начинал тот же допрос, чтобы удостовериться, не было ли противоречий в ваших ответах. Им были нужны всевозможные подробности: фамилии, места, даты… Третий офицер придавал допросу неожиданные направления. А потом вы вновь оказывались перед первым. Зачем в самом деле им было нужно знать имена моих преподавателей латыни или математики в третьем классе? Да потому что, если другой беглец заявлял, что учился в том же лицее в то же время, становилось возможным судить о правдивости его слов. Так экзаменаторы накапливали массу информации, иногда очень надежной, которую можно было сопоставить с информацией, полученной от новоприбывших.

Если при cross-examination[25] какой-то пункт казался сомнительным, служба без колебаний задерживала допрашиваемого и одновременно отправляла шифрованные телеграммы, порой очень далеко, чтобы расследование было проведено на месте. А иначе к чему держать было агентов в баре палас-отеля «Авенида» в Лиссабоне и других местах? Сеть «Интеллидженс сервис» охватывала всю планету.

В Patriotic School ходила история про беглеца, который соответствовал по всем пунктам — возраст, внешность, образование, профессия, поездки — одному вычисленному и ожидаемому шпиону с той лишь разницей, что шпион превосходно говорил по-немецки, а подозреваемый не знал этого языка.

Его проверяли раз двадцать. Расставляли всевозможные ловушки. Отправляли провокаторов крутиться рядом и заговаривать с ним по-немецки. Ничего, ни малейшей реакции. Шли недели. Проводившие допрос офицеры неоднократно собирались по его поводу и уже готовы были признать, что обознались; правила fair play[26] говорили им, что надо сдаться. «Честно говоря, мы не можем его дольше держать. Не хватает абсолютного доказательства».

Тогда один из офицеров попросил, чтобы ему в последний раз дали поработать с подозреваемым. Он его вызвал, как на рутинную встречу, задавал банальные вопросы, на которые тот отвечал уже раз двадцать, а потом самым дружелюбным тоном, словно хотел выразить симпатию за все, что тому пришлось вытерпеть, сказал:

— Ну что ж, ваши неприятности кончились. Вы свободны.

Только он сказал ему это по-немецки. И подозреваемый, вздрогнув, испустил глубокий вздох облегчения.

На следующий день его расстреляли.

II

Страна повседневного героизма

В оккупированной Франции, униженной, ограбленной, где правила предписывались врагом или крепостным, то есть полностью зависящим от него, правительством, любое нарушавшее закон действие было проявлением хотя бы минимального сопротивления. Привезти тайком из деревни продовольствие, продавать и покупать товар на черном рынке расценивалось как реванш. Систематически обходить распоряжения властей стало чуть ли не проявлением патриотизма.