Это моя война, моя Франция, моя боль. Перекрестки истории - Морис Дрюон

II

Страна повседневного героизма

В оккупированной Франции, униженной, ограбленной, где правила предписывались врагом или крепостным, то есть полностью зависящим от него, правительством, любое нарушавшее закон действие было проявлением хотя бы минимального сопротивления. Привезти тайком из деревни продовольствие, продавать и покупать товар на черном рынке расценивалось как реванш. Систематически обходить распоряжения властей стало чуть ли не проявлением патриотизма.

Подобные умонастроения совершенно менялись, стоило ступить на английскую землю.

У входа на вокзалы большие плакаты вопрошали: «Is your journey really necessary?»[27] Повсюду были расклеены инструкции, призывавшие сократить потребление благ или энергии. Цена обеда в ресторане не должна была превосходить пяти шиллингов. Никто не мог тратить больше. Не было ни голода, ни дефицита, но все было рассчитано на справедливое удовлетворение потребностей.

Люди быстро научились осторожно вскрывать конверты лезвием, чтобы полоска клейкой бумаги могла еще послужить.

Англичане со всем осознанием гражданского долга старались уважать эти предписания. Как можно было им не подражать?

В ванных комнатах всех отелей, будь то «Риц», где я провел свою первую ночь, можно было прочитать маленькое уведомление: «Take a five inch bath».[28] Это совсем не много — пять дюймов! Меньше, чем ширина ладони. И никто не проверял. Однако предписание старались уважать.

Лондон уже не подвергался воздушным налетам, как во время «большого блица», когда летом 1940 года город был буквально разворочен. Но разве не было этого дня в конце сентября, когда свобода Европы держалась всего на трех сотнях английских самолетов в небе? В ангарах оставалось всего семь резервных машин, и длина надежды исчислялась лишь несколькими часами.

В тот день Россия ждала, начищая до блеска собственные пушки, а Соединенные Штаты, за исключением нескольких war mongers, которые лишь позже получат влияние на Рузвельта, занимались торговлей.

В тот день Франции, Бельгии, Голландии, Норвегии, Чехословакии, Польше и стольким другим странам вместе с Англией с наступлением вечера предстояло узнать, будет ли ночь последней или же завтра снова займется день. И в восемь часов мир узнал, что решающим усилием триста английских летчиков сбили сто восемьдесят пять самолетов люфтваффе.

И хотя «большому блицу» предстояло продлиться еще до 10 мая 1941 года, именно в тот день Гитлеру пришлось отказаться от вторжения на британскую землю.

Да, у Фермопил триста спартанцев остановили армию Ксеркса. И сейчас, у горячих ворот неба, триста отважных молодых людей снова победили.

Что выиграли эти триста английских летчиков, измученных, с нервами на пределе, когда поднимались в воздух до десяти раз на дню, а некоторые спрыгивали на парашюте и вновь поднимались в одном из семи самолетов отчаяния?

«Никогда столько людей в мире не будут так обязаны столь малому числу», — произнесет свою бессмертную фразу Черчилль.

Они сохранили территорию свободы и заработали право, которого добивались в течение нескольких недель: добавить к парадному мундиру шарфы всевозможных расцветок. Эти шарфы, подаренные им подружками, во время вылетов они повязывали себе на удачу.

Дневные бомбежки прекратились. Но город сохранил от них гигантские шрамы. Целые кварталы Сити превратились в обугленные развалины. Немногие улицы избежали разрушений, хотя и там зияли бреши. Входы в общественные здания уцелели, потому что были защищены мешками с песком. Бесчисленные задетые и поврежденные лавки объявляли в разбитых витринах таблички «Business as usual».[29]

На Пикадилли, напротив Грин-парка, стоял разрушенный ровно наполовину старый частный особняк, где располагались службы его величества. Правая часть рухнула. Над левой, где заменили стекла, на самом краю каменного разлома реял большой флаг Соединенного Королевства. Внутри продолжалась работа.

Я не знаю, что было бы более волнующим символом: прошитый пулями флаг на форте или это, вполне целое, знамя, реющее над домом, наполовину уничтоженным слепой бомбой, на самом знаменитой улице имперской столицы.

Движение на лондонских улицах было оживленным, непрекращающимся, напряженным. Каждый знал, что ему делать. Военный не смотрел на штатского как на уклониста от воинской службы, каким бы молодым тот ни был. Задача, приковавшая его к письменному столу, наверняка была необходима для обороны. Впрочем, штатских уже не оставалось, были только сражавшиеся. Разве Home Guard,[30] созданная из служащих, бюрократов, коммерсантов, не тренировалась после работы, облачившись в battle dress?[31] Высокие молодые женщины в темно-синей форме водили черные «даймлеры», в которых разъезжали начальники штабов и дипломаты. А у девушек из Land Army[32] в бежевых бриджах и зеленых свитерах щеки порозовели от полевых работ.

Офицерам всех стран, вкрапленным в эту толпу, люди выражали симпатию.

Мою национальность узнавали по форме с небесно-голубым кепи, и я не помню, чтобы хоть раз вышел из магазина и не услышал: «Да здравствует Франс, мсье!» «Да здравствует Франс!» — у портного, «Да здравствует Франс!» — у парикмахера, сапожника, табачника; это пожелание сопровождало меня от лавки к лавке. Да, я был здесь, чтобы Франция здравствовала! Я был кузен, брат, явившийся на смену тем двумстам французам, которым 14 июля 1940 года, три недели спустя после своего призыва, генерал де Голль устроил смотр перед статуей маршала Фоша. Крохотный авангард армии, будущую эпопею которой радостно приветствовали тысячи лондонцев.

Просторный Королевский автомобильный клуб на Пэлл-Мэлл был открыт для всех иностранных офицеров. Его гардеробная в час обеда являла собой самую удивительную коллекцию фуражек, кепи, беретов, пилоток — с галунами, с шитьем, со звездочками, всех форм и цветов, — которую только можно вообразить.

Чудесный лондонский народ, который теснился на одной стороне эскалаторов в метро, чтобы спешившие люди могли спускаться бегом! На этот счет не давали никакого распоряжения. Это делалось инстинктивно, спонтанно, из общего сознания гражданского долга.

На станциях метрополитена оставшиеся без жилья мужчины и женщины спали ночью на металлических койках в два-три этажа неверным сном, который нарушался грохотом поездов. Приходилось создавать импровизированные дортуары, поразительные зарисовки которых оставил Генри Мур. Не слышалось ни криков, ни жалоб.

И ни одной жалобы не слетело с уст немного бледной секретарши, которая явилась в контору позже обычного часа и коротко извинилась: «Sorry to be late. My house has been bombed last night».[33] Быть может, она присоединялась к спящим в метро, когда зажигались прожектора пассивной обороны, скрещивая над городом огромные световые копья, а пожилые господа из Fire Watching[34] в куртках защитного цвета и свистками у рта расхаживали по крышам, предупреждая о пожарах, и на улицах звучали сирены доблестных лондонских пожарных.

Единственный раз в своей жизни, когда я предстал перед правосудием, случился именно в эти времена. Меня судили за то, что я забыл вечером задернуть занавески на окнах освещенной комнаты. С делом было покончено в две минуты.

— Guilty, not guilty?

— Guilty.[35]

Штраф в фунт стерлингов. Из уважения к моему мундиру судья снизил его до десяти шиллингов.

В те времена в Лондоне много танцевали по ночам.

Танцевали во всех центрах для приезжающих солдат, куда официально привлекали девушек из хорошего общества в качестве сотрудниц, встречавших гостей.

Танцевали в многочисленных, работавших только по ночам так называемых клубах, где за фиктивный взнос покупали бутылку спиртного, на этикетке которой, уходя, отмечали уровень, на котором остановились. Была только опасность выпить ужасного джина из древесного спирта — единственного поддельного продукта, который можно было встретить.

Да, танцевали, но не похотливо и неистово. Просто пытались танцем укачать, обмануть свои одиночество, ностальгию, тревогу. Танцевали, чтобы почувствовать себя живыми, ощутить присутствие кого-то живого рядом с собой.

За три года до войны Англии, видевшей отречение своего не созданного править короля, выпал неожиданный шанс благословить государя с неуверенной речью, но проявившего себя образцовым монархом. Георг VI, как никто другой, воплощал достоинство, постоянство, бесстрашие, которые являл его народ на протяжении всей этой трагедии. Королевская семья постоянно находилась в Букингемском дворце, в центре столицы, разделяя с подданными все опасности и лишения.

И никто не мог сравниться с королевой Елизаветой, будущей королевой-матерью и тоже непредвиденной государыней, по благожелательности, участию, великодушной щедрости. Никто лучше ее не мог распространить материнские чувства на все страждущее население.