Человеческое, слишком человеческое (СИ) - Дормиенс Сергей Анатольевич

— У вас нет такой одежды.

«Ах даже так?»

— Хорошо. Я могу заказать. Что именно ты хочешь?

— Что-нибудь по размеру, удобное и мягкое.

Убиться можно, эта Ева сведет меня с ума. Она назвала не модель, не цвет, не фасон — она назвала как критерии свои ощущения, личные, черт побери, ощущения. Мне определенно стоит отлучить Аянами от литературы, если я не хочу прочно поехать крышей.

— Хорошо, — сказал я. «Круто быть блэйд раннером — хоть какая-то выдержка есть». — Поедим, и будешь выбирать по каталогу.

— Спасибо.

Красноглазка сидела над пустой тарелкой и безропотно ждала, пока я разгружу возмущенную невниманием микроволновку. «Это худшее, что создал человек», — вспомнил я, глядя на Аянами. Сложно сказать, чего мне хотелось больше: до хрипа спорить с этой мыслью или подписаться под ней сто пятьдесят раз.

Глава 7

А с утра запретили движение — и запретили полностью. Еще отключили подачу энергии на все гражданские сети, кроме систем жизнеобеспечения: Токио-3 погрузился в бурю. Жалкие штормовые потуги ранней зимы, наконец, вылились во что-то стоящее, и город замер, город бросил все силы на щиты, а я сидел теперь, запертый в черной квартире, глядя в грохочущую мглу за окном. Я всегда ненавидел эти бури, которые мучают нас, маленьких социальных животных из огромного города-муравейника — мучают бездействием. Ведь благодаря стихии каждый вновь может почувствовать себя по-настоящему одиноким, жалким пещерным человеком. Заложником собственного одиночества.

Аске вот, наверное, было безумно хреново: сорвалась с насиженного места, тряслась в стратосфере над горелой Евразией, а в комплект ко всем прочим прелестям переезда получила меня в напарники. И теперь первый же ее рабочий день начинается с безумия природы и пустого номера в гостинице — без света, без связи. Она бесится наедине с собой, уже три раза почистила свое оружие при свете фонарика, и вокруг темно, свистит кондиционер, а снаружи, сотрясая километровые башни, гремит мгла. Та же самая, в которую сейчас вглядываюсь я.

Сегодня я был по-настоящему рад тому, что за моей спиной в темноте есть что-то еще, помимо мрака пустой квартиры, помимо оголенного бурей одиночества. Слабое отражение подсвеченного лица лежало на окне: моя соседка сидела на диване и читала электронную книгу. И я, глядя на тонкие черты, впервые не заморачивался на тему: «Как бы еще проверить Рей Аянами?»

— Вы что-то хотели спросить?

О, оказывается, я не просто обернулся, а уже довольно долго смотрю на нее.

— Да, Аянами. Что ты читаешь?

— Том Стоппард, «Розенкранц и Гильденстерн мертвы».

«В упор не помню, чтобы у меня была эта книга».

— А о чем это?

Аянами смотрела на меня и все не торопилась отвечать, а я разглядывал ее, подзабыв о вопросе. Еву было видно только благодаря слабому свечению экранчика, и видно было только лицо — бледное, задумчивое, страшноватое, с огромными темными глазами, цвет которых неразличим в этой темноте.

— Вряд ли вы ждете, что я перескажу сюжет. Почему вы задали этот вопрос?

А мне нравится эта логика, решил я.

— Гм, и впрямь, не жду. К тому же там, кажется, нет никакого сюжета. Просто хочу поговорить с тобой.

— О книге?

— Да нет же, — сказал я, ощущая досаду. Зря я это затеял: ощущения безыскусного уюта на двоих, комфорта в темноте бури стремительно таяло. — Просто поговорить. Знаешь, ни о чем, просто чтобы говорить.

— Вам скучно?

Я вздохнул. Она очень четко и точно задает вопросы — сразу и по сути проблемы.

— Немного.

Мы оба помолчали. Аянами опустила «читалку» на колени, и теперь я видел только белые кисти рук, обрамленные тяжелой мягкой тканью. Было что-то в этом зрелище, определенно — было.

— Хотите поговорить о моей сущности?

— Нет. Слушай, Аянами… А как тебе вообще живется у меня?

Ты идиот, Синдзи. Если тебе аж так одиноко и тоскливо без работы, интернета и телика, просто обними ее. Для начала.

— Мне уютно здесь.

— Уютно? Здесь?

Я попытался представить скрытую в темноте квартиру — крохотное убожество, да еще и захламленное вдобавок. Что тут может понравиться такому существу, как Рей? Выловив за хвост последнюю мысль, я изучил ее со всех сторон и запутался окончательно. Мне интересно с ней поболтать, даже не изучая. Вот так.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Соседка или Ева? Странный вопрос.

— Да, мне здесь уютно.

— Но почему?

— Я не чувствую себя связанной.

Ах, вот оно что. Я стоял и улыбался своим мыслям: я с ней тоже не чувствовал себя связанным — предрассудками, ограничениями, условностями и прочими неизбежными спутниками общения с девушками. Она не лукавит, не вкладывает по пять смыслов в одну фразу, не ждет, что ты отреагируешь именно на нужный ей смысл, не ссорится с тобой в твое отсутствие. Такая не разочаруется только потому, что ты не можешь стать ее мечтой.

«Черт, дружище, так твоя идеальная девушка, выходит, — Ева…»

Меня передернуло от этой мысли, и словно откликом на озарение грянул особенно сильный удар бури, и весь огромный модуль, от стоп до вершины, отозвался протяжным стоном. Этот город однажды не выдержит, однажды не выдержишь ты. А раз так — то какая разница?

Тебе нравится с ней разговаривать? Да. Она не человек? Снова да. Ты извращенец? А вот тут надо разобраться — но потом. Обязательно разберусь, вот даже зарубку ставлю себе на память: «Узнать, почему меня тянет не просто к ее телу, а к ней самой».

А пока что у нас на повестке дня буря, темнота и изоляция.

И все труднее просто так стоять у подоконника. И все менее понятно, зачем там стоять.

— Ты мне помогаешь, Аянами. По дому. Это не обязанность?

— Да, помогаю. Потому что это правильно.

— Правильно для кого?

Она помолчала. А я вновь прикусил себе язык, остановившись на полпути к дивану. Ну что ж я делаю-то? Неужели нельзя просто получить несколько секунд нормального общения?

— И для человека тоже.

Вот оно как. «И для человека тоже».

— Аянами… Ты ведь сбежала из-за той фразы?

— Я не знаю. Возможно.

— Но я ведь сказал тогда сгоряча, просто потому что…

«Почему?! Давай, скажи ей! Ты ведь просто хотел побольнее пнуть этого сукина сына!»

— Я понимаю.

Ну, вот и все. Я смотрел на ее едва видный силуэт и на ладони, которые чуть заметно сжимают одна другую — сильнее, чем надо, если они просто покоятся на коленях. И невозможно сильно для Евангелиона. Она бежала не для того, чтобы стать человеком, как поначалу показалось мне.

Она сбежала, чтобы им быть.

Семантика — моя любимая игровая площадка, тут столько игрушек. «Быть» и «стать» — очень красивые куклы, они такие разные в тех мыслях, которые сейчас бились у меня в голове. «Стать человеком» — это прыгнуть в небытие, новое и незнакомое, прыгнуть и сорваться в бездну, едва успев заметить манящий край во мгле. «Быть человеком» — это слепо, наобум побежать за единственным призрачным лучиком, за одинокой сволочью, которая ляпнула гадость, которая просто развлекалась и мстила. Побежать, зная, что сказанное было ерундой.

«Где же ты перешла этот барьер?»

Разум, который так долго водил меня за нос, пораженно молчал. Безо всякой имплантации ложной памяти Аянами перешагнула предел, казавшийся непреодолимым, барьер, за которым синтетик теряет разницу между «изображаю» и «ощущаю». И то, что я считал критической ошибкой Евы — срывом, замыканием — оказалось жестом отчаяния…

«Чьего отчаяния? Человеческого? Получеловеческого? Отец, что ты создал? Что ты, сука такая, создал?»

Это все были очень глупые вопросы — хотя бы потому, что ответ сидел передо мной, и хоть как этот ответ определи, легче ни мне, ни ей не станет. А вот главный вопрос звучал наивно и всеобъемлюще:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

«Что мне теперь с этим всем делать?»

— Слушай, Аянами… Тут такое дело. Хочешь, посмотрим старые фотографии?

Да, проблему всегда проще решить языком, чем мозгами — если ее заговорить, то она, может, состарится и подохнет. А если кормить ее вкусным серым веществом… Восторгаясь собственной мудростью и стараясь поменьше рефлексировать, я на ощупь двинулся в кладовку: там и фонарик есть, и альбом мой. И вернулся я в комнату уже поспокойнее — с синяком под коленкой, лучом света и толстой книгой в обложке, пахнущей старым пластиком.