На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков

Нобелевскую премию получил.

Какая уж тут коллективная безопасность…

Не получится у Литвинова ничего. Не получится.

И что нам тогда?

Один на один против всех?

Я мучительно думал об этом, шагая над тёмным ледяным провалом по вздрагивающему от трамваев телу моста, от одной далёкой вереницы набережных огней до другой, столь же далёкой, но вскоре забыл.

Ведь в снежном сиянии фонарей, в курящемся морозном мареве, сторонясь беззаботной сутолоки дышащих паром людей, прямо под восклицательным знаком на темнеющей выше света кумачовой полосе, где угадывалась надпись «Высшая цель партии – благо народа!», меня уже ждала, притопывая и озираясь по сторонам, Надежда.

Я глубоко вздохнул, точно перед атакой, и только потом до меня дошло, что Серёжки не видно, и, стало быть, мы, по крайней мере до его прихода, обречены быть вдвоём.

Она увидела меня, обрадованно замахала рукой и почти побежала мне навстречу. Я заулыбался, а в голове, выметя все умные мысли и возвышенные переживания, почему-то запульсировало простое, как мычание: кубарем качуся под гору в сугроб… под гору в сугроб… качуся…

– А где же парень-то наш? – спросил я, когда мы сошлись. Она стояла передо мной, как лист перед травой, в короткой шубке, рейтузах в обтяжку и шапочке с помпоном набекрень, с алыми от зимы щеками, и глядела виновато.

– Ну ужас какой-то! – сказала она. – Я боялась, что и вы не придёте, тогда бы совсем тоска. Представляете, я уже на лестницу выходила, а он позвонил в последний момент и сказал, что не сможет. Там у них какая-то техника новая поступила, надо срочно принимать и разбираться… Что именно – он не сказал, конечно. Военный человек… Приказали – и всё разом меняется. Кошмар!

Я представил, как Серёжка приходит домой после аврала измотанный, дёрганый, и тут выясняется, что папа, он же верный мамин муж, всё ещё веселится в парке отдыха и развлечений тет-а-тет с его девушкой.

Сильно.

Надо было развернуться и пойти обратно. Надо было.

– Только не вздумайте уйти! – торопливо упредила она и обеими руками ухватила меня за локоть.

Ароматный пар её дыхания окатил мне лицо.

– Надежда, ты меня не разыгрываешь? – почти в отчаянии спросил я. – Серёжка правда не придёт?

– Ну, он так сказал… – беспомощно проговорила она.

И вкрадчиво, но ощутимо потянула меня в сторону ворот.

– Надя, я ведь на коньках не умею, – проговорил я, ещё упираясь. – Я-то, старый дурень, думал, посижу на лавке, полюбуюсь на вас…

– Ну, полюбуетесь на меня одну, – не задумываясь, парировала она. – Я постараюсь недолго, полчасика… Ну ведь всё равно пришли уже! И вы, и я!

Что правда, то правда.

Перед колоннадой ворот, на самом ходу, дородная от надетой под белый халат дохи улыбчивая женщина торговала с лотка мороженым – вся в светящемся студёном дыму, точно раздобревшая и подобревшая на русских хлебах Снежная Королева. Мороженое в мороз – это наш фирменный шик. И ведь ели вовсю. Очередь будто плыла в фосфоресцирующем тумане.

Миновали колоннаду, и на той стороне, подальше от уличного шума, сразу стала слышнее льющаяся из динамиков на столбах сладкоголосая песня:

Вьётся лёгкий вечерний снежок,Голубые мерцают огни,И звенит под ногами каток,Словно в давние школьные дни…

– А вы правда совсем не умеете? – недоверчиво спросила Надежда.

Она так и тащила меня за локоть обеими руками. Будто муравей дохлого мотылька.

– Да вот так сложилось, – ответил я.

– Может, попробуете? Я буду вас держать! – храбро пообещала она.

Я засмеялся. Мне стало бесшабашно и легко. Всё равно уже всё случилось.

– Надя, ласточка, мне послезавтра опять за кордон ехать. Ты представляешь, что будет, если я себе что-нибудь сломаю? Или просто морду расквашу? Войду на конференцию, а глаз подбит, и лиловый нос набок. Что ж это будет за конференция?

– Ну и семейка у вас, – сказала она со вздохом. – Никто себе не принадлежит. Даже непонятно, как с вами дружить.

Я не сразу нашёлся, что ответить.

Так же вился вечерний снежок.Я робел, заходя за тобой,Мы бежали вдвоём на каток,На сверкающий лёд голубой…

– Романтика, – сказал я.

– Знаете, я романтику как-то иначе себе представляла.

Я заинтересовался совершенно искренне.

– Как?

– Ну… Погода-природа, любовь-морковь… Звёзды, соловьи… А иногда для остроты – мы сидим себе под цветущим кустом, и тут фашистский шпион ползёт. Мы его в четыре руки вяжем и тащим в ближайший райотдел НКВД. Потом, натурально, опять под куст. Усталые, но довольные. Пока смерть не разлучит нас. А тут, получается, я – до гроба, а мужчина мой – до свистка.

– У нас советская романтика, Надя.

– А-а… – понимающе сказала она. Подумала и добавила: – Плохо моё дело.

На освещение парка отдыха партия электричества явно не жалела, а ближе к катку вообще заполыхало, как днём. Слышен стал множественный скрежет под коньками. Прилипшая к низкой ограде малышня заворожённо, с пальцами во рту, следила за счастливыми сверстниками. Чуть поодаль сознательные граждане дружелюбно, но бескомпромиссно спроваживали, видимо, слегка датого мужикашку с бутылкой пива в руке. Он поначалу в толк не мог взять, в чём проблема, и растерянно возмущался: «Да ребята, да вы чего! Да это ж пиво! Да я ж подогретое пью!» – «Да хоть кипячёное! Здесь ведь дети! Топай вон туда, олух! Где потемней! К речке!»

Мы подошли, и открылся сверкающий, как операционная, простор катка.

Много дальних и трудных дорогЯ прошёл за любовью своей.Пусть огнями сверкает каток,Пусть снежок завивает сильней!Мы несёмся навстречу огню,И коньки подпевают, звеня:«Догоню, догоню!Ты теперь не уйдёшь от меня!»

– Ох, не уйду, – обречённо вздохнула Надежда.

Над светозарным ледяным лугом вились разноцветные зимние бабочки. Большие и маленькие. Одни – лихо, другие – неуклюже, третьи – просто так. Падали, охали, тёрли ушибы, хохотали, выписывали кренделя, хватались за руки, съезжались и разъезжались, роняли друг друга и помогали друг другу подняться… Жизнь в миниатюре. Замечательная, разная. Трудная. Твёрдая, бьющая больно. Невозвратимая.

– Может, решитесь всё же? – уже безнадёжно спросила Надежда напоследок.

Я только покачал головой.

– Тогда я пошла переодеваться. Буду кататься поближе к вам и очень недолго. Пришла ведь уже, хочется!

– Я понимаю. Когда хочется – это… – Я вовремя прикусил язык.

Но девочка ничего не заметила и не поняла. Надеюсь. Она волновалась о своём.

– Если, пока меня нет, вы уйдёте, я… я…

– Что?

– Очень огорчусь.

Вокруг катка, на случай хоккейных дел, тянулись длинные скамьи без спинок. На них тоже было немало народу: родители гордо и встревоженно следили за осваивающими ледяную забаву чадами. Я пристроился среди них.

Башку Серёге оторву за такие фокусы. Ей позвонил, а домой…

А если бы позвонил? Что, я не пошёл бы?

Да. Не пошёл бы.

Сердце увидело её раньше, чем глаза, и горячо толкнулось в горло. Она выскользнула на лёд. Придерживаясь рукой за дощатое ограждение, щурясь, окинула взглядом ряды скамеек. Фонари били ей в глаза, и она не сразу разглядела меня в тёмной бездне за оградой. Потом, просияв, размашисто покатила в мою сторону.

Я забыл дышать.

Никакой купальник не сделал бы её столь нагой. Купальник откровенен, и груб, и не богат ничем, кроме мяса, заслоняющего человека. А она парила, словно фея. Словно душа. Плоти не было – лишь непорочный соблазн, невесомая идея девичьего тела, сотканная из сверкающего света. Вся тут, лепестком на ладони – и недоступная, как звезда.

Она улыбалась. Она смотрела мне прямо в лицо, будто говорила: вот я, нате. Так смотрела, что едва не врезалась в катившую поперечным курсом пару – коренастый лохматый парень и рослая девушка скользили вместе, точно спаянные друг с другом; со скрежетом плеснув из-под коньков ледяной крошкой, Надежда увернулась и успокоительно помахала мне рукой, увидев, что я вскочил от ужаса: не беспокойтесь, мол, всё под контролем. Потеряв скорость, она тогда уж и совсем замерла, поразмыслила мгновение, а потом мощно толкнулась, подняла ногу, так что юбчонка вообще потерялась, и, уцепив рукой за кончик поднятого на уровень груди конька, долгой дугой покатила мимо меня, показывая себя во всей красе.

Она озорничала?

Она надо мной издевалась?

Или она меня соблазняла?

Или она хотела покорять всех и каждого? Подвернулся отец друга – давай отца друга?

Сейчас мне было всё равно. Я так хотел её, что это ощущалось, как боль.