Пёсья матерь - Павлос Матесис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На портовом базаре они вдвоем погрузили юношу: его руки и ноги свисали из телеги, он никак не помещался − такой был здоровенный. К тому времени уже собрались эти сволочи спекулянты − это были их ящики с угрями; мужики просто стояли, как бы никто не записал их в пособники. Хрисафина держала тачку впереди, а Канелло сзади подбирала рясу убитого, которая все попадала в колеса, к ней даже прицепился угорь, и один из спекулянтов отцепил его и забросил обратно на прилавок. Канелло все поддерживала ноги юноши, так они и везли его, пока Хрисафина не упала. Из магазина тотчас повыскакивал народ, ее обрызгали водой, она пришла в себя, и вот так они и принесли красавца домой, чтобы подготовить к погребению. И даже немцы на КПП спокойно пропустили их.
Хрисафина отперла входную дверь и с кулаками выпроводила Канелло: пошла прочь, я его в последний путь соберу сама, иди восвояси! Она взвалила сына себе на плечи и занесла в дом. На КПП все держали вахту, боясь, как бы мы не нарушили порядок. Но народ безмолвствовал и только смотрел.
Хрисафина оплакивала сына два дня и две ночи. Но не словами: ее стоны были похожи на шум моря.
Она занавесила стекла, закрыла балконную дверь и окна, распахнула ставни и явила нам свой траур. Два дня и две ночи. Она оплакивала его, смеясь. Слов мы не слышали, лишь этот звук бушующего моря. Но ее саму мы видели. Она надела черное платье, повязала черный платок и словно флаг держала в руках рясу убитого сына. Она хлестала ею свое тело. А сама бросалась на стены. Мы видели, как Хрисафина то появлялась, то исчезала в окнах и балконной двери. Она забиралась на сундук или на стол, будто хотела сломать потолок и улететь на небо.
Дом внутри был выбелен, а окна − узкие.
Поэтому мы видели ее отчетливо, но только по частям. И только слышали рыдания огромной черной летучей мыши – пленницы, которая пыталась вырваться на свободу. Она билась о стену, чтобы улететь наружу. Большая несчастная слепая птица. Которая вместо того, чтобы вылететь в окно, билась о белую стену.
Ночью она становилась еще больше из-за теней, что вырастали в свете горящего ацетилена. Снаружи было темно, а внутри – наполнено светом: казалось, что, помимо ацетилена, она зажгла и лампу и свечи, чтобы ее мертвецу было лучше видно. Она не хотела закрывать ему глаза. Мы видели ее. Яростная черная птица, которая не могла различить витражных окон, она билась об стену, отходила назад и снова начинала свой бой, дабы вырваться на свободу: ударялась телом о стену, а затем поднималась на стол или стул, чтобы взлететь. Тогда ее тень взмывала к потолку, а потом женщина словно теряла сознание и падала вниз, мы ждали, она приходила в себя, и мы снова могли ее видеть. Два дня и две ночи мы были с ней.
В первый день мы все вышли на тротуар напротив ее дома. А ночью – припали к окнам. На вторую ночь забыли о комендантском часе и вышли на улицу. В один голос мы читали Псалтырь по ее красавцу-сыну, столпившись у нее под дверью. А она все металась по дому и поднималась к свету. Дом изнутри весь празднично светился, а его фасад был чернее ночи. И никто нам и слова не сказал, что мы были на улице.
На вторую ночь Хрисафина спустилась, открыла дверь и попросила еды, чтобы набраться сил и дальше оплакивать сына. Ей дали еду, она поела, закрыла дверь и поднялась наверх отпевать свое чадо. А мы все были с ней. Время от времени кто-то уходил: кто на работу, кто по нужде, кто поесть. Тогда его место занимал другой. Тетушка Канелло выставила всех детей на улицу, а сама пошла на работу. Никуда отсюда не уходите, наказала она им, даже если придут немцы.
Немцы пришли вечером, вопросительно посмотрели на нас. Один из них подошел к моей матери, хотел что-то сказать, но та его опередила и спокойно произнесла: мы ее поддерживаем. И указала на летучую мышь, которая то появлялась, то исчезала в освещенных окнах: что тоже было запрещено − затемнение было законом. Уж не знаю, понял ее немец или нет, но он ушел. Немного посмеялся и ушел.
На третье утро, облаченный в свою великолепную рясу, из церкви вышел отец Динос с таким суровым видом, точно святые на иконах, и крикнул: Хрисафина! Пришел конец твоей власти! С этими словами он вышиб дверь и забрал тело на погребение. А она молчаливо поплелась за ним, как маленькая девочка.
Людей на похоронах было много. Впереди всей процессии был усопший: обнаженный, беззаботный, глаза открыты, он был похож на беспечную лодку, что рассекает водные просторы, и нет ей никакого дела до мирской болтовни. После похорон моя мать поцеловала у Хрисафины руку и сказала ей: не плачь понапрасну, все равно вовек не найти тебе утешения. До самой смерти. И тогда какая-то женщина из толпы выкрикнула: что здесь забыла эта шлюха, – а моя мать сказала: прошу прощения, – взяла меня за руку, и мы ушли с кладбища. Креста на могилу не поставили, только небольшой небрежный бумажный флажок из белого тетрадного листа с голубым крестом прямо посередине, и где только тогда нашли цветные карандаши − ума не приложу.
Хрисафина каждый день ходила на кладбище и съедала по горсти земли с сыновней могилы. Об этом нам рассказал Афанасий, сын Анагну, учителя из деревни Вунаксос. Этот задохлик ходил на кладбище играть. Потом мы слышали об этом и от церковного служки Феофила из Церкви Святой Кириакии: что онде видел Хрисафину собственными глазами. Он был страшный трепач, и тут же все доложил отцу Диносу, чтобы тот не допустил Хрисафину до причастия. Но тот послал его куда подальше: я бы на ее месте, Феофил, тоже ел землю, иди отсюда к черту, прибери храм, уж воскресенье на носу.
Уже позднее, после так называемого освобождения, один партизанский комитет хотел поставить ему мраморную надгробную плиту, как герою. Но Хрисафина не позволила. Чтобы и дальше есть землю с могилы сына. Она ела понемножечку, по горсточке. Она будто причащалась, сказала тетушка Канелло. Хрисафина делала это и после того, когда пришла ЮНРРА. Не знаю, что стало с
