Человек-эхо и еще кто-то (Сборник) - Борис Пшеничный

Марио, хотел он того или не хотел, застрял на первой ступеньке и снизу смотрел на голубое изваяние. О, черт, она же красивая!

— Меня никак ждут? — сказал он и пожалел. Не следовало подчеркивать то, что и так было ясно. Сьюзен стала Кормилицей, то есть лицом должностным, как все здесь, и нечего пялить на нее глаза. Да, она ждала, но не потому, что ей этого хотелось, а так надо было — дело есть, пусть он ничего себе не воображает.

— Оденься и приходи к Доктору, — сказала она. Прозвучало полуприказом.

«Оденься» означало влезть в такой же голубой халат и напялить шапочку. Всякий раз, когда приходилось переодеваться, а в лаборатории иначе не пускали, он испытывал тоску одичавшего кота, попавшего в мешок, и стороной обходил зеркала, чтобы не встречаться с подозрительно замаскированным типом.

Что-то в его отсутствие произошло. В кабинете Эгона собралась вся троица. Сам Доктор сидел за столом, поставив перед собой руки шалашиком, и целиком, казалось, был занят тем, что наблюдал, как пружинят пальцы, соприкасаясь подушечками друг с другом. Кормилица, обхватив себя за локти, стояла у окна. Спиной. Неизменно стройная, строгая. И тоже сама по себе, будто никакого отношения к происходящему не имела. Зато Учитель и не пытался скрыть возбуждение. Он чуть не налетел на Марио, опалив, его взглядом.

— Объясни ему, Доктор! — Он был уже в другом конце кабинета.

…под утро их привезли на какой-то полустанок. Вывели из вагонов на платформу, построили. Стояли не по ранжиру, кто с кем. Справа от него оказался огненно-рыжий малый с сытой наглой рожей. Кажется, они ехали в одном купе. Потом его так и звали: Рыжий, и не столько за цвет волос, сколько за нахальство и пронырливость. Почему-то все считали, что рыжие и не могут быть другими. «Подвиньсь!» — повел плечом малый.

Отвоевав пространство, он на какое-то время уго монился. Потом вдруг повел носом, повертел головой и уставился на Марио: «Так это ты вонял всю ночь! У, парфюмо!»…

— Извините, Марио, так сложились обстоятельства, что мы вынуждены обратиться к вам за помощью. — Эгон Хаген единственный из троих, кто оставался с ним на «вы». У него в крови было то, что называют врожденной деликатностью.

— Какие обстоятельства, какая помощь?! — взорвался Жан. Не мечи икру, мы не на ассамблее.

— Дело в том, — продолжал спокойно Доктор, — что возник вопрос, разобраться в котором нам пока трудно. Вероятно, мы чего-то не знаем. Если вы поможете, то окажете…

— О боже! — простонал Жан и направился к двери. Слушать дальше было выше его сил.

Марио в какой-то степени разделял его нетерпение. Из слов Доктора он уяснил пока только одно: какая-то неприятность, причем большая, раз они так переполошились.

— Присядьте, пожалуйста, — предложил, или скорее попросил Доктор. — Сейчас все объясню.

Объяснение было долгим, туманным, что-то не договаривалось, возможно, намеренно, и позднее, переваривая пространный монолог Хагена, Марио с трудом составил более или менее ясную для себя картину «обстоятельств». Началось это еще несколько дней назад. Тревогу поднял сам Доктор. Ему не понравилось состояние Большого Мозга. Какие-то там у Него отклонения. «Будь это обычный пациент, я определил бы: невроз». Невроз — это понятно. Болезнь как болезнь, и ее следует лечить, вернее, не ее, а его. А чтобы лечить, надо знать первопричину. С чего вдруг? Не от сырости же. И это еще полбеды. Хуже, что сам БМ закапризничал, как малое дитя, лечиться не хочет. Попробовали подмешать лекарства в физраствор, чуть ли не истерика, заставил сменить меню. Это уже по части Кормилицы. Ей выговор и протест: если, заявил, еще раз без моего ведома попытаетесь сварить такое блюдо, объявлю; голодовку. Она вот сейчас стоит у окна и переживает… Ему объясняют: без лекарств нельзя, хуже будет. Да какой разговор с больным, неврастеник ведь. Слушать ничего не хочет: лучше вас, мол, знаю, что можно, а что нельзя. Устал я, говорит, отдых нужен, отпуск. Вот тут забегал кибернетик, то есть Учитель. Почему отпуск? Сколько лет без продыху — и ничего, а теперь вдруг устал. Отпуск — это катастрофа. Срывается не только рабочая программа (на это Учителю наплевать), рвется связь с миром, прерывается информационный поток. БМ отстанет от событий, вроде как школьник, прогулявший учебную четверть. Что потом спрашивать с отставшего ученика! В принципе Он может сам объявить себе каникулы, но тогда… Страшно даже представить, что тогда… Такая вот закрутилась карусель. И крутится не первый день, только Марио ничего не знал. С какого дня конкретно? Прикидывали, считали — выходит примерно с появлением в Нью-Беверли Сына, и получается, что он Марио Герреро, во всем виноват, если и не во всем, то все равно виноват. Потому и есть к нему вопросы.

— Еще раз извините, мы вынуждены кое о чем спросить. Обстоятельства, сами понимаете, чрезвычайные. — Доктор не сразу решился сказать «чрезвычайные». Он старался подбирать слова нейтральные, спокойные, чтобы не оказать на собеседника эмоционального нажима. Давить на психику, как он считал, унизительно, а для людей его профессии — недостойно.

К тому времени, поостыв, вернулся Жан, покинула свой пост у окна Сьюзен. Втроем они терзали вопросами Марио, пытаясь понять причину свалившихся на них проблем.

— Ты поднялся на лифте, вошел в зал. Как Он встретил? Первые слова.

— Спросил о звездах. В том смысле, люблю ли я смотреть на звезды.

— И что? Ответ понравился?

— Откуда мне знать. Поинтересовался, во что я верю.

— Веришь или веруешь?

— Для него это без разницы, я так понял.

— Потом?

— Немного поговорили о жизни и стали играть.

— Как играть, во что?

— Ну, вроде как с переодеванием, только на словах. Сам он был то прокурором, то проповедь читал, то дурачка из себя строил: а почему, отчего? И меня все время во что-то рядил. Представь, говорит, что ты женат, имеешь свой дом. Тут меня смех стал разбирать. Попугать хотел: зачем ты, Марио, в детстве деревья ломал? Потом вдруг: ты бог. Это я-то бог!.. Да вы все здесь во что-то играете.

— Нет, так мы ничего не узнаем… У тебя хороший глаз, ты легко подмечаешь. Постарайся вспомнить. Что тебя особенно удивило?

— Яйцо.

— Не о том. Каким Он показался, в разговоре? Может, странность какая?

— Яйцо сияло.

— Хватит! — взметнулся Жан. — Он же нас дурачит. Разве вы не видите?! Молодец, Марио, всем нам носы утер. Нет, скажешь?

…все видели, как Рыжий заходил в каптерку. Он пробыл там минуты две и вышел, ухмыляясь. На вечерней поверке сержант спросил: «Кто?» Строй молчал. Сержант медленно обошел их, всматриваясь в каменные лица. «Ладно, — сказал он. — Наказывать всех не в моих правилах. Когда вся армия чистит нужник — это не армия, а ассенизаторы. Достаточно одного. Может, есть добровольцы?» Строй молчал. «Тогда сами решай: те кому». Строй молчал. «Что ж, подождем. Будете стоять до посинения». И тут подал голос Рыжий: «Парфюмо. Его хлебом не корми — лишь бы пахло. В нужнике ему самый раз». Сержант распустил строй. Марио пошел за шваброй…